А жизнь идет...

Хозяйка стояла растерянная, прижав обе руки к груди, и говорила:

— Такой гость! Такой гость!

Корнелия сорвала с головы платок, вытерла им стул и пригласила его сесть.

— Пожалуйста, не беспокойтесь из-за моей персоны, — сказал Август. В глубине души он ничего не имел против того, чтобы им занялись.

Впрочем, они вовсе не в первый раз видели его: и Тобиас и его жена приходили в город, и благодарили и благословляли его за лошадь, но и в этот раз они были здорово смущены. Пожалуй, в этом не было ничего удивительного, — им вдруг совершенно задаром досталась лошадь, и богатый незнакомец отклонил всякие разговоры о долговом обязательстве. Они перечислили все достоинства лошади, рассказали, у кого в соседней деревне они её разыскали и как сразу купили: это кобыла такого-то возраста, гнедая, с чёрной гривой и хвостом, со звёздочкой на лбу, на четырёх ногах, ну, конечно на четырёх ногах, но надо сказать — на крепких ногах, всё равно как столбы, на четырёх столбах, одним словом. Единственный её недостаток — это она, пожалуй, немного пуглива: она прижимает уши, но почти незаметно, совсем немного, хозяйка и Корнелия всегда могут заманить её клочком сена. Они никогда не отблагодарят его за лошадь, во всяком случае, в этой жизни... «Я приду и погляжу лошадь», — сказал Август. И вот он пришёл.

Маленькие братья и сёстры Корнелии стоят в углу и только глядят на него. Платья на них плохие, все они босые, у них серые голодные лица и, семейная черта, длинные ресницы. Один мальчик на вид живой, все остальные вялые; их четверо. С Корнелией, старшим сыном, который остался в Лофотенах, и дочерью, которая служит в аптеке, их всего семеро. Плодовитая семья.

Повсюду разбросаны божественные книжки и брошюрки, они остались после евангелиста. Августу неприятно это напоминание о нём; он с горечью спрашивает, что это был за парень, стоило ли такого пускать к себе в дом.

— Это редкий человек.

— Чем же редкий? Просто вредная обезьяна и бродяга.

— Да, — говорит Тобиас, — особенный человек.

— Он заплатил за постой?

— Как же, как же! Купил целого барана. Мы зарезали его барана.

Августу не удаётся очернить проповедника, они защищают его, простёрли над ним свою длань. Он заплатил за барана, — но разве это так дорого? Он, вероятно, сам же и сожрал его, прежде чем уехал. Август несколько раз был близок к тому, чтобы оборвать этот разговор и попросить, чтобы ему показали лошадь, но всё спрашивает и спрашивает: это был молодой человек? как он выглядел? Эти вопросы в течение трех недель не давали ему покоя. Может быть, они чистили ему башмаки, может быть, Корнелия пришивала ему пуговицы, они провожали его на пристань. Боже, сколько он натерпелся!

— И потом он подарил мне это серебряное колечко, — говорит Корнелия.

— Как?! — кричит Август на всю комнату. — За что ты получила его?

— Он просто так подарил мне его. Снял с пальца и отдал мне.

— Покажи мне лошадь! — говорит Август и встаёт.

Они выходят из дому, вся семья идёт и показывает ему лошадь. Она бродит на привязи, глядит на них, в волнении прядёт ушами, но продолжает щипать траву.

— Не подходите к ней слишком близко, — предостерегает отец. И он указывает на прекрасные свойства этой кобылы, прежде всего на её замечательное пищеварение. — Сильная и широкая. Взгляните на её ноги: прямо столбы! Я был бы рад, если б вы взглянули на её морду, поглядели бы её зубы...

Но Августу вовсе не хотелось рассматривать её зубы; он сказал, что при первом взгляде убедился, что это отличное животное. Никто не может сказать ему ничего нового о лошади. Он видит её насквозь! И в знак подтверждения он обошёл лошадь со всех сторон, оглядев её через пенсне на носу.

Они не стали загонять кобылу, ласкать её и пробовать, насколько мягки её губы. И хорошо сделали! Животное косилось на них, а когда кто-нибудь подходил ближе, поворачивалось задом.

— У неё есть эта дурная привычка, — сказал Тобиас, — но, впрочем, она кротка, как цветок!

И он опять благодарил и благословлял Августа, и всё повторял, что никогда он не сможет отблагодарить его, во всяком случае на этой земле, и в этой жизни...

Август отвёл Корнелию в сторону и стал вполголоса разговаривать с ней. Он видел её всего лишь один раз; где она была всё время? — Дома. Была дома всё время, у неё много работы, полола картошку, а последнее время резала торф. — Она могла бы побывать в городе и пойти с ним в кино. — Вот было бы дело! Мать честная, совсем как другие люди на свете! — Не хочет ли она пойти с ним сегодня же вечером? — Вот хорошо бы было, если б только она могла! Но у неё на попечении скот, и пора уже доить коров. — А разве мать не может подоить? — Нечего и думать!

— Просто ты не хочешь! — сказал Август. — Ну, нет, так нет, — добавил он обиженно.

Август так хорошо понимал её, и он в раздражении сделал несколько больших шагов, но не мог же он позволить себе дуться и уйти от неё.

Корнелия тоже чувствовала себя нехорошо, она догнала его, подошла к нему сбоку и сказала:

— Если б я могла немножко поговорить с вами?.. Только давайте отойдём к сеновалу.

Август не создавал себе иллюзий: его время прошло больше чем сто лет тому назад; он мог подавить её своею древностью, и у него не было никаких намерений, никакой цели. У него было лишь маленькое, глупое волнение в груди. Старость погрузила его сердце в многолетнюю пустоту, но в один прекрасный день на него были вскинуты глаза, окаймлённые бахромой ресниц, и его охватила жалость, сладкая потребность стать чем-то для неё.

Они шли против ветра, и ей это не мешало, но ему было очень неприятно: его старые глаза слезились, он принуждён был то и дело вытирать щеки, и ещё украдкой от неё. Но чёрт возьми, ведь он все же был Август в красной нарядной рубахе, человек, которому ничего не стоит подарить лошадь!

Сеновал был пуст и гол, без единой соломинки или пучка сена, и сидеть было не на чем; они рядышком уселись на пороге. Они сидели и глядели назад, на лошадь и избу; из соседнего двора вышел парень и зашагал вдоль дороги.

— О чём ты хотела говорить со мной? — спросил Август.

— Ах, нет, так, ничего, — отвечала она. — Не сердитесь на меня.

Август решил дать ей время придти в себя и принялся втыкать трость в землю; она следила, взглядом за молодым парнем, который шёл по дороге. Очевидно, она изменила намерение.

— Откуда был этот проповедник? — спросил Август.

— Проповедник? Я не знаю.

— Но должен же он быть откуда-нибудь?

— Да, вероятно.

— Ха-ха-ха! Мне делается смешно, когда я подумаю, что он крестил народ?

— Да. Но мы не крестились. Никто из нас.

— Но ему, верно, хотелось?

— Он говорил что-то об этом. Но решил подождать до следующего раза.

— Вот как! Значит, он опять приедет! Но ведь это зависит немного и от консула. Если я скажу ему... — и Август поджал губы.

Молодой парень, размахивая руками, проходил мимо, он был очень бледен и казался взволнованным. Поравнявшись с ними, он проговорил:

— Тебе очень хорошо, как я вижу!

Корнелия тоже побледнела, но Август ничего не заметил, он так был занят собой, что спросил:

— А была у него борода?

— У кого? — переспросила смущённо Корнелия. — У парня?

— Я говорю о проповеднике, о бродяге. Была ли у него борода?

— Ах, так! Да, длинная борода.

— Конечно. Он из таких, которые не бреются, а ходят как свиньи. Мне-то на это наплевать!

— Да, — согласилась и Корнелия и засмеялась.

— Но, может быть, это была очень красивая борода? — иронически спросил Август.

Корнелия снова засмеялась:

— Нет, я не думаю. Обыкновенная.

— Он молодой?

— Молодой ли он? Нет.

Август почти униженно поглядел на неё и сказал:

— Да, но он, вероятно, всё-таки моложе меня?

— Этот я не знаю. А сколько вам лет?

— О, — уклончиво отвечал Август, — я-то ведь очень стар. Старая посудина.

— Зачем вы так говорите? — ласково заметила она.