А жизнь идет...

— Они ничего особенного не представляют?

Август обнаружил своё давнишнее презрение к Балтийскому морю: оно коварнее всякого тигра, и при этом по нему невозможно плавать. Это озеро. И к тому же почти сухое.

Тут мальчики засмеялись и вероятно, подумали: «Вот началось!» Но не тут-то было. Ни доктору, ни его жене не удалось извлечь из Августа ни одной истории, ни одной приличной выдумки. Это был не прежний Август из Полена, теперь он состарился и стал религиозным.

Фру Лунд: — Как это называют тебя здесь, в Сегельфоссе? Я давно уже слыхала это прозвище, но я не знала, что это ты. Ты разве не хочешь больше называться Августом?

— Нет, как же, «Август» — моё христианское имя. А «На-все-руки» — это моё прозвище в повседневной жизни. Это я сам сказал шефу: «Запишите меня как мастера на все руки».

— У тебя шикарный шеф!

— Шеф! — воскликнул Август. — Более замечательного человека не выдумаешь! Я бывал у него в конторе, он может просматривать за раз три толстых протокола и, кроме того, ещё разговаривать с тобой.

Доктор: — А дорога в горы обойдётся, пожалуй, не дёшево.

— Да, это будет великолепная дорога.

— Когда же она будет готова?

— Всё в руках божьих. Мы работаем вовсю. Шеф оказал мне высокое доверие и облачил меня высокой властью.

Не оставалось никакой надежды на что-нибудь весёлое, мальчики ушли совсем.

Доктор: — Да, что, бишь, я хотел сказать, Август? Я видел тебя как-то на улице, ты разговаривал с дочерью Тобиаса из Южной деревни. Ты её знаешь?

Август ответил не сразу, он покраснел и смутился:

— То есть как? Знаю ли я её? Нет. Так вы нас видели?

— У этих людей всегда что-то неладно.

Август: — Я это сразу увидал по ней. Она жаловалась.

— Несчастья так и сыплются на них. Теперь у них околела лошадь. У них был пожар, это уже само по себе несчастье, но они как будто бы и страховой премии не получат.

Август покачал головой.

— Ничего им не удаётся. У них был взрослый сын, он остался в Лофотенах. Потом у них есть, кажется, подросток, а остальные — девочки.

Август ничего не сказал. Действительно, он сделался скучным стариком.

— Ну что ж, — сказал доктор, — когда твои деньги придут, так мы будем спрашивать человека по имени «На-все-руки». И так разыщем тебя.

Когда доктор ушёл, у жены его тотчас развязался язык. Бедняжка! её что-то мучило, ей хотелось поскорей поделиться своими мыслями, она всё более и более волновалась и ни на минутку не закрывала рта. Август не мог скрыть удивленья: Эстер, которая всегда была так тверда и понятлива, которая получила в мужья доктора, которую бог сделал госпожой, — она собиралась заплакать!

Из её восклицаний явствовало, что Август был для неё духом Полена. «Я возьму на себя смелость спросить», — сказал он: это было так красиво, и так все говорили в Полене. А помнит ли он песенку о той, которая утонула в море? Следует её помнить, — мало ли кто ещё может утонуть в море?..

— Это так весело слушать, как ты говоришь по-нашему, как в Полене, Август, — мне не приходилось слышать наш говор целыми годами. Но ты забыл всех. Что ты за человек, раз не помнишь Полей? Мать моя жива, и отец жив. Ты ведь их хорошо знал; её звали Рагна, помнишь? А Иоганна, сестра моя, которая с семейством священника уезжала на Юг, замужем теперь за булочником, и у них большая булочная и много рабочих. А Родерик, брат мой, почтарь, который работал у тебя на стройке и которому ты одолжил ещё деньги на новую избу? Ты о них не вспомнил ни разу. Но ты заговорил по-нашему, по-полленски, и я сразу растрогалась. Я почти что забыла твои ёлочные насаждения, но ты сказал: «Я возьму на себя смелость спросить, — живы ли мои ёлки?» Боже, я не могу этого вынести! Их посадили у южной стены; а сам домик такой маленький, мать сидит на пороге, в доме только одно единственное окошечко с крошечными стёклами, это так мило. Она хотела отдать мне пальто, которое Родерик купил для неё самой...

Докторша плакала в три ручья.

Август испуганно и беспомощно озирался по сторонам.

— Он ушёл, — сказала фру, — он оставил меня в покое. Он был так добр, что оставил меня в покое...

Она продолжала говорить о Полене, вспомнила маленькую тропинку по дороге к морю, лодочные сараи, которые годились только для четырехвёсельных лодок или челноков, — так они были малы; упомянула ручеёк, в котором они полоскали бельё: он был такой хорошенький, и окружён плоскими камнями, по которым было так интересно прыгать. Докторша опять была только Эстер, беспризорный ребёнок, голодный, босой и оборванный, но счастливый, как никогда потом. Как?! Он так и не помнит песню, которую все пели? Да, девушка пошла прямо ко дну, это правда, она помнит каждое слово...

Докторше достался крайне неблагодарный слушатель. Если она хотела излить свою тоску по дому и надеялась найти утешение, то ей трудно было придумать более неподходящего человека, чем Август, у которого никогда не было дома на этом свете, который и понятия не имел, что значит тоска по родине. Этот одинокий бобыль и бродяга таскал свои корни из страны в страну и не знал другой жизни. Он не помнил ни отца, ни матери, никогда не садился с родной семьёй за стол, не был привязан ни к одной могиле, божественный голос родины не звучал в его душе. Машина, построенная для внешнего употребления, для промышленности и торговли, для механики и денег. Жизнь без души. Самая счастливая пора его юности прошла, верно, на море, с которым он долго был связан, но фру Лунд не матрос и её приходилось извинить за то, что она не умела его заинтересовать.

Фру Лунд чувствовала, что Август не в состоянии понять её, но она была нетребовательна и потому говорила с ним. Для неё много значило то, что когда-то он был в Полене, жил в полленском доме, она льнула к нему, потому что он знал времена в Полене. «Я возьму на себя смелость спросить» — вот язык и душа Полена.

Хотя фру и заметила, что Август совсем не понимает её состояния, а лишь терпеливо выносит его, она всё-таки никак не могла остановиться.

— Я была дома только один единственный раз, с тех пор как мы поселились здесь, — рассказывала она.

Он не находил в этом ничего странного, но он всё же принудил себя воскликнуть:

— А ведь всего-то два-три дня пути!

— Да, вот каково мне приходится! Никогда не побывать на родине! А ты зачем приехал в Сегельфосс?

— Я? Как — зачем?

— Что касается меня, то я с мужем. Но мне здесь ничего не нравится. Здесь слишком много шикарных людей, и я не умею играть на фортепиано и ничего другого. И если бы не мальчики, то я взяла бы и уехала.

— Но ведь вы говорите несерьёзно.

— Хочу в Полен, хочу жить там!

— Жить там?! — воскликнул он. — Неужели вам туда хочется? Вернуться навсегда в Полен?

— Здесь меня всё мучает. Ты не понимаешь, но я всё равно как галка среди нарядных пав.

— Нет, нет, нет! Как вы можете так говорить! Вас даже и сравнить ни с кем нельзя в этом отношении.

— Это совсем не то! Ты не понимаешь. Это ровно ничего не значит — выглядеть немного красивой, — хотя, впрочем, за это он и взял меня. Но дело не в этом. Вот теперь я опять не буду спать ночью, и мне не дадут капель.

— Неужели вам не дают любые капли, какие вы пожелаете?

— Нет. Он отказывает.

— Я достану вам капли, — сказал Август. — Меня хорошо знают в аптеке.

Докторша покачала головой:

— Нет, я этого боюсь, мне достали однажды капли, но он догадался. Я не могу сказать, чтоб его неприятно было просить, но он скажет «нет», а я этого не выношу. Видишь ли, Август, у нас то плохо, что он взял себе жену не по положению, и мне бы не надо было выходить за него. Он потому-то и просил о переводе его в Сегельфосс, что не хотел, чтобы моя мать и мой отец приходили в докторскую усадьбу, а говорить, что-нибудь против этого он мне не позволяет. Вот в том-то и вся беда, что я всё равно как ворона среди всех важных дам. А это его раздражает, он сердится и жалуется. Мы берём книги в одном клубе вместе с другими. Книги и всё такое — не для меня; мама моя в этом отношении была молодчина: когда она училась в школе, она знала наизусть все свои книги. А он говорит, что я должна прочесть вот эту и вот ту книгу, например. Я и читаю и понимаю большую часть, но когда он потом спрашивает, то оказывается, что я должна была понять самое противное и неясное, а не другое. И так всегда. Однажды он сидел в постели и вдруг ни с того ни с сего закричал на меня, чтобы я отвернулась. Я лежала и глядела на него. «Отвернись!.. Слышишь ли?» — сказал он. «Зачем?» — спросила я. «Как ты не понимаешь, что у тебя дурно пахнет изо рта!» — сказал он и выпрыгнул из постели. Но у меня белые зубы и чистый рот.