Серебряные ночи

– Моя самая большая слабость – это ты, любимая, – спокойно откликнулся он. – Ты – моя ахиллесова пята, от которой зависит вся моя жизнь.

Оба умолкли. Они старались – о, как же они старались! – не думать о будущем, о том, что зашли в тупик, но даже благосклонность всех императоров мира не могла изменить их шаткого положения.

– Каким же способом мне добраться до Берхольского, чтобы ты был доволен? – вернулась Софи к.разговору, чтобы прервать тягостное молчание.

– В моем сопровождении и на той лошади, которую я сам для тебя подберу, – тут же ответил Адам. – А подберу я тебе степенную, с широкой спиной, склонную ходить шагом и без намека на желание закусить удила.

Софи открыла было рот, чтобы воспротивиться столь смехотворному предложению, но осеклась, уловив главный смысл его слов;

– В твоем сопровождении? Неужели?

Он расплылся в улыбке, и только теперь она заметила то, на что до сих пор не обращала внимания. Его буквально распирало от какой-то новости. Он явно был чем-то очень доволен.

– Я отправляюсь с дипломатической миссией в Варшаву, – сообщил Адам. – Причем немедленно.

– А Берхольское не такой уж большой крюк по дороге, – счастливо рассмеялась она.

– Больше того, в ходе этой миссии мне разрешено заниматься любыми важными делами, в том числе и семейными, не терпящими отлагательства, когда бы они ни возникли. А вернуться в полк я должен лишь в начале следующего года.

– О, значит, ты сможешь быть со мной! – Софи бросилась ему на шею, только сейчас осознав, до чего же на самом деле ее страшила предстоящая разлука.

– Да, милая, я буду с тобой, – нежно провел он ладонью по се волосам и щеке, словно с самого начала знал, какое это имеет для нее значение. На самом деле так оно и было, поскольку Адам сам невыразимо страдал при мысли о том, что не сможет оказаться с ней рядом при рождении ребенка. – Я поеду с тобой в Берхольское, оставлю тебя там, потом съезжу в Варшаву и вернусь к твоим именинам.

Именины ее, день святой Софьи, – семнадцатого сентября. После его возвращения останется еще так много времени! Слезы непроизвольно навернулись на глаза и покатились по щекам.

– Я даже не могу описать, как я счастлива! – провела она его ладонью по своей мокрой щеке.

– И не старайся, любовь моя, – негромко ответил он. – Потому что я это очень хорошо чувствую по себе.

Пережив мгновение совместного блаженства, Софи заговорила другим тоном:

– Кстати, об этой лошади, Адам…

– Степенная, с широкой спиной и медлительная, – твердо повторил он. – И мы поедем с одной ночевкой по дороге.

– Тиран! – Глаза ее радостно блеснули. – И мы сможем переночевать на той самой почтовой станции, где ты так бессовестно приставал к невинной девушке, да?

– К лихой наезднице, меткому стрелку, казачке с диким норовом, – безжалостно опроверг он ее слова, переводя разговор на шутливый, легкомысленный лад, поскольку чувствовал необходимость каким-то образом снять внутреннее напряжение, охватившее их обоих. В этом напряжении нет ничего хорошего.

Радостное настроение Софи несколько сникло, после того как она увидела лошадь, приготовленную для нес Адамом. Описал он ее на удивление точно.

– Нет, – заявила она не раздумывая. – На этом я не поеду, Адам! Это нельзя назвать лошадью. Это принадлежит к какому-то другому роду-племени.

– Зато очень удобна для езды. – Адам был неумолим. – Может, не очень мила, но надежна.

– Надежна! – презрительно фыркнула Софья. – Как скала!

– И тем не менее, милая, ты поедешь на ней и ни на какой другой.

– Я сгорю со стыда! Только представь, что скажет Борис Михайлов, когда…

– Когда он узнает о твоем положении, он одобрит мой выбор. Позволь, я помогу тебе.

По счастью, было раннее утро, и невольными свидетелями этой перебранки в конюшне были только слуги.

– Не понимаю, почему из-за дорожного происшествия с твоей женой ты теперь думаешь, что все беременные рискуют, подходя к лошади, – неожиданно для самой себя выпалила Софья.

Адам оцепенел. Земля, казалось, на мгновение прекратила свое вращение вокруг Солнца.

– Что ты сказала?

– Прости меня, пожалуйста, – заставила она себя взглянуть ему в глаза. – Это как-то нечаянно вырвалось. Я не хотела.

– Мне казалось, – холодно передернул он плечами, – ты немного умнее, чтобы обращать внимание на болтовню молодой Олениной и ей подобных.

Софи ощутила смешанное чувство вины, раскаяния и смущения, а в следующее мгновение рассердилась на себя за это. Она не сделала ничего неприличного, не сказала ничего такого, чего можно стыдиться.

– Ты сам говорил, что Ева погибла в результате несчастного случая, – заметила она, подбирая поводья своей смирной кобылы. – И я действительно слышала разговор, что это случилось в дороге.

– И ты слышала, разумеется, что она в этот момент была беременна. – Голос его прозвучал слишком резко для нежного раннего солнечного утра. – Допускаю, что ты даже слышала, что это мог быть не мой ребенок.

Здесь, на залитом солнцем конном дворе, ощущая, как под сердцем шевелится ее собственный ребенок, ребенок от Адама, слышать такое было особенно невыносимо. Невыносимо было слышать боль, которую он пытался спрятать под нарочито холодным, бесстрастным и презрительным тоном. Его презрение, как она могла догадаться, было направлено прежде всего на себя, и от этого становилось еще более тяжко. Софи пыталась найти какие-нибудь слова, чтобы вернуть его в прежнее расположение духа, но ничего не приходило на ум. Если, глядя на неё, он думает только о том, что беременность – лишь следствие очередной супружеской неверности, что ж, так тому и быть; пусть каждый рисует себе ту картину, которую считает истинной, и хранит ее при себе.

Молча она вставила ногу в стремя и почти с прежней своей легкостью вспрыгнула в седло. Адам также молча оседлал свою лошадь. Оба двинулись к воротам, где их поджидало сопровождение из шести вооруженных всадников, представляющих собой персональную свиту Адама.

Спустя десять минут Адам самым обычным тоном обратился к Софье, предлагая взглянуть на коршуна, парящего в небесной голубизне. Его широко распростертые крылья слегка подрагивали в воздушных потоках. Вдруг он сложил крылья и камнем ринулся вниз, углядев в высокой траве свою жертву – само воплощение быстрого, неотвратимого, совершенного до мельчайших деталей, до последнего перышка орудия смерти.

– Я могу любоваться ими бесконечно, – улыбнулась Софи.

– Я знаю, – откликнулся Адам и потянулся, чтобы поцеловать ее в щечку. Потом миролюбиво добавил: – Если бы ты сейчас сидела на Хане, мне бы такого ни за что не сделать. Так что не все так мрачно.

Вот и поговорили, подумала Софья. Поговорили. Ну что ж, мысленно пожала она плечами. У них достаточно проблем и без того, чтобы копаться в прошлом, с которым он хотел бы покончить навсегда.

Ночь они провели на той же почтовой станции; они ужинали таким же, по мнению Софьи, тушеным цыпленком, пили клюквенную наливку, потом пошли гулять под звездным небом, вспоминая тот первый поцелуй, с которого началась их новая жизнь, полная радостей и тревог, страхов и несбывшихся надежд,

В середине следующего дня показались красные черепичные крыши Берхольского.

– Борис Михайлов научил меня ездить верхом, когда я еще и ходить толком не умела, – говорила Софья, неловко поерзывая в седле. – Пожалуй, дальше я пойду пешком. Мне просто стыдно, Адам!

– Ну, это уж слишком, – возразил он. – Лошадь твоя не имеет никакого значения. Гораздо важнее то, что ты сидишь на ней как на своем великолепном жеребце. На это и обратит внимание Борис.

Князь Голицын наслаждался свежим воздухом в розовом саду, когда запыхавшийся дворовый прибежал сообщить, что по тополиной аллее приближаются всадники. От радостного предчувствия у старого князя появилась легкая дрожь в Руках. Вне всякого сомнения, это должна быть Софи.

Он знал, что императорский караван на обратном пути из Крыма в Санкт-Петербург остановился в Киеве для небольшой передышки. Князь, насколько позволяли скрученные ревматизмом ноги, поторопился к парадному входу.