Страница 4 из 9
А так и есть – дурак. Нюх потерял, вот и сиди, мотай теперь, зона лохматых любит!
Горбунок
Вот был один старший сержант, служил в омоне. Служба у него была легкая: на демонстрации ходил, там людей резиновой палкой бил и за это хорошие деньги имел. Так бы всю жизнь служить! Но однажды вызывает его полковник и говорит:
– Старший сержант! Кто-то повадился ко мне на дачу маковую соломку топтать. Укороти его!
– Есть! – отвечает старший сержант.
Взял бутылку, закуску, на дачу пришел, устроился там под забором, дождался темного, выпил, закусил, лег, щитом накрылся и заснул. Наутро просыпается, посмотрел – все в порядке, соломка не топтана. И хорошо! Пошел к своей марухе, отвязался.
Опять стемнело, он опять пошел на дачу, бутылку выпил, зельцем закусил, щитом накрылся и заснул. Наутро снова все в порядке. И он опять к марухе завернул.
Потом опять, уже на третий раз, стемнело. Опять старший сержант пришел на дачу, опять… Нет, только полбутылки выпил, ползельца съел, щитом накрылся, но не спит. Потому что, так у них в омоновском уставе сказано, на третью ночь все самое плохое и случается.
И точно! Только часики полночь отпикали, как вдруг загудело все вокруг, зашумело, а потом и огнем занялось, как будто кто-то штаб поджег! А после шасть – и прямо как бы с неба сигает на полковничьи маковые грядки толстый, крепкий, рослый жеребец! То есть лошадь, то есть конь. И очень видный конь! Масть у него защитная, а грива золотая, хвост тоже золотой, копыта, правда, просто серебряные, но зато во лбу– алмазная кокарда. Во какой конь! Старший сержант аж обомлел…
А после видит: о! во, блин! Начинает этот конь по грядкам как козел скакать и полковничью маковую соломку нещадно топтать. Ну, тут старший сержант не выдержал и, щитом прикрываючись, из укрытия выскакивает и начинает того дерзкого коня резиновой дубинкой по бокам, по ногам, по сусалам охаживать! Заржал тот конь, пошел брыкаться, пыхать огнем, зубами страшно скрежетать, грозиться всячески: я, мол, старший сержант, тебя еще достану, я, мол, тебя… Ну а старшему сержанту эти речи только в радость! И он от этой радости только пуще злодея метелит, кантует, охаживает! Бил-бил, бил-бил, бил-бил…
И сбил! И повалился конь… Да нет, какой же это теперь конь, какой же это жеребец, статный красавец?! Нет, это уже так, одно посмешище, так, конек-горбунок, на такого глянуть-то противно. И потому не стал старший сержант с ним дальше разбираться, а просто пнул его под зад, то есть под круп – конек и улетел неведомо куда, и больше его в нашем царстве не видали.
А что старший сержант? А его тоже, кстати, больше нет, тоже как будто в воду канул. А почему? А потому что чей был это конь? Вот то-то же!
Лисичка-сестричка
Вот как-то раз зимой, а день был солнечный, мужик бабе говорит:
– Давай, старая, пеки пироги, а я пока съезжу рыбки привезу.
Затопила баба печь, стала стряпать пироги. А мужик вышел во двор, взял невод с мелкой ячеей, Сивку запряг, поехал. Приехал на озеро, нарубил там прорубей, наловил рыбы полные сани и, всем довольный, поехал домой. И с устатку задремал. И вот, как проезжал он тихим редким ельничком, вдруг просыпается – кричат ему:
– Мужик! Мужик!
Встрепенулся он, смотрит – лиса. Выбегает она из-за дерева, подбегает к саням и спрашивает:
– Откудова едем?
– Да вот, – отвечает мужик, – ездил на озеро, рыбы наловил.
– Как это наловил? – удивляется лиса. – И почему это на озере?
– А где ж еще?
– Где хочешь! А на озере нельзя. Или ты что, до сей поры не знаешь, что озеро – это медвежья вотчина? Ох, жалко мне тебя, мужик! Как только медведь про твое злодейство дознается, так он тебя живо задавит!
Перепугался мужик, говорит:
– А что ему, медведю, а? Сейчас зима, он спит.
На что лиса ему с усмешкой отвечает:
– Медведь, он, может быть, и спит. Но зато мы, его верные слуги, не дремлем! Так что вези рыбу обратно, выпускай. Но если рыба уже дохлая, тогда… А ну-ка глянем!
И тут берет она с саней самую толстую, самую жирную рыбину, голову ей откусила, поморщилась да выплюнула. А саму рыбину в обочину сбросила. Потом берет вторую, третью, а вот уже и за четвертой тянется! Ну, думает мужик…
А лиса ему задумчиво:
– Да! Тут надобно волков позвать, пускай они с тобой разбираются!
Оторопел мужик, обмяк. А лиса продолжает:
– И упряжь у тебя, дед, старая, вожжи ветхие, ты на повороте лошадь не удержишь, того и гляди, кого зашибешь ненароком.
Мужик снял шапку, пот со лба утирает. А лиса вдоль саней похаживает да приговаривает:
– О, вот и оглобля кривая! О, тесный хомут! А где колокольчик? А почему нет колокольчика? А если вьюга, а? Так ты же точно задавишь кого!
А к Сивке подошла, губы ей завернула, смеется:
– О! Я так и думала! Зубы до десен стертые. Почему скотину мучаешь?!
Молчит мужик, не знает, что и отвечать. Во влип! А лиса уже к нему возвращается, опять лапу в сани запускает, рыбку покрупней да пожирней выбирает, на обочину сбрасывает, сбрасывает, сбрасывает… да еще и печалится:
– Вот беда так беда! Вот беда! Нет, точно, нужно серых звать, а то и самого хозяина будить.
Тогда мужик:
– Лисичка! А?
А та:
– Чего? – и еще рыбку шлеп, и еще шлеп.
А мужик:
– А может, как-нибудь договоримся? А может… я сам под соломкой пошарю?
Лиса подумала, подумала, вздохнула, говорит:
– Ну, ладно, пошарь, коли хочешь.
Мужик засопел, заволновался, руку в сани запустил, стал под соломкой шарить. Шарит, шарит, торопится, на лисичку-сестричку поглядывает. А потом, как нашарил приклад, так сразу успокоился, думает: хороший будет бабе воротник!
Про Емелю
Жил да был в казацкой стороне храбрый казак Емеля по прозвищу Пугач. Вот однажды пошел тот Емеля на речку водицы с похмелья испить, и на тебе – поймал там щуку! Хотел было Емеля ее сразу живьем съесть-напугать, но вдруг взмолилась щука человечьим голосом:
– Не ешь меня, храбрый казак Емеля, не пугай, а я тебя за это славно отблагодарю. Теперь как только скажешь ты: «По щучьему веленью, по моему хотенью», так сразу все, чего ни пожелаешь, сбудется.
Обрадовался Емеля, щуку обратно в речку выбросил и говорит:
– По щучьему веленью, по моему хотенью: глаза мои, рот, уши вислоухие, а ну-ка сделайтесь точно такими же, какие были у покойного царя Петра Федоровича!
И сделались. И стал храбрый казак Емеля с лица ну точно как покойный царь, даже еще румянее. Стали все окрестные казаки Емеле в пояс кланяться да государем его величать. Емеле это очень нравилось, он, сидя на печи, все это слушал, слушал… А после вдруг и говорит:
– Ага! Вот оно что! Вот что я удумал! Да ежели я есть природный царь великий государь, тогда чего я здесь, в этой глуши, клопов кормлю? А ну, по щучьему веленью, по моему хотенью: вези меня, печь, в столичный город Петербург, в царский дворец!
И печь и повезла. А следом за ней и казачий народ повалил, ибо Емеля говорил, что у него по Петербургу-городу этих дворцов – во, завались, всем места хватит!
И точно, хватило. Пришли казаки в столичный город Петербург, местных людишек потеснили, попугали, которых даже до смерти. Но более других царица Катерина напугалась. Когда Емеля в Петербург пришел, так сразу же в царский дворец подался, там Катерину за косу из-под кровати выволок и говорит:
– Что, вобла, не ждала? А вот и я, законный твой супруг по щучьему веленью! – ну, и…
Да, именно. Вот и пошло у царицы другое, строгое житье. Емеля – это ей не прежний рохля государь! Емеля, тот, бывало, поздно вечером домой вернется, когда из сената, когда из трактира, и если ему что не так – живо нагайкой выходит! Царица шибко плакала, только бабьи слезы, известное дело, вода. Но, с другого боку глядя, а что такое бабу напугать? Немного чести. И потому поскорости стал Емеля все царство пугать. Так, скажем, повелит, чтобы все – и мужики, и бабы, бояре и боярыни – ходили только в сапогах и чтобы портянки в них мотали только слева направо внакид, а после сам ходил по Петербургу, проверял, и у кого было не так – того сразу в Сибирь! А то велит, чтобы груши называли дулями, и за груши опять же в Сибирь. А то… Ну, много было всякого! Но вскоре, лежа на печи, подумал он: э, что одно царство, а вот бы еще всю Европу пугнуть!