Страница 63 из 75
Плач о тяжкой судьбе крестьянства и мечты о свержении царизма были само собою разумеющимися вещами, они входили в «железный инвентарь интеллигентского мышления», которое было переполнено представлениями, не имеющими решительно никакого отношения ни к какой реальности в мире. Иначе говоря, в массы была влита лживая информация, и массы реагировали соответственно. А кто информацию создавал и распространял? В основном, состоявшая почти сплошь из дворянства русская интеллигенция – та самая, которую В.И. Ленин позже охарактеризовал как «говно нации».
В.О. Ключевский дал блестящую характеристику иностранно образованному русскому дворянству. Дворянин все иностранные речения переводил с иностранных языков на русский, и в голове его образовался ряд понятий, не соответствующих ни русской, ни иностранной действительности – то есть никакой действительности. Вот такие идеи о стране и мире и будоражили публику в 1917 году. Люди обвиняли абсолютизм, которого у нас не было; жалели «стонущего мужика» и пролетариат, которого (за исключением Петербурга) у нас тоже не было. Они спорили о капитализме, который у нас ещё не родился толком, и осуждали помещичий строй, и так уже умиравший.
Поразительно, даже глава Временного правительства князь Г.Е. Львов, досконально разбиравшийся в земледелии и в людях, пишет в своих «Воспоминаниях»: «Никакого стона мужика я не слыхал ни тогда, ни впоследствии, и мне казалось преступной ложью изображать народ стонущим от горя и скорби под тяжёлым трудом».
Накануне 1917 года пресловутый стонущий мужик стремительно скупал у дворянства землю, согласно расчетам профессора Фортунатова (как сообщает Солоневич) – по три миллиона десятин в год. По довоенной статистике, у дворянства оставалось только 11% посева и 6% скота – всё остальное перешло к крестьянству. По данным профессора Кондратьева, опубликованным при Советской власти, крестьянство давало до войны 78,4% товарного хлеба. «Стонущий мужик» организовал величайшее в мире кооперативное движение. По подсчётам эсера К. Кочаровского, к 1917 году в кредитных товариществах было 10,5 миллиона членов, почти сплошь крестьян, в потребительских обществах – четыре миллиона, из них около половины крестьян, в сельскохозяйственных обществах – миллион членов. Словом, было кооперировано не меньше двух третей всего русского крестьянства.
Крестьянство управлялось в порядке вечевой самостоятельности, и об этих «вечах» тот же К. Кочаровский писал: «Нигде я не встречал такой свободы слова, как на сходах мужиков». И по развитию народного образования деревня перегнала города: в 3% уездных земств уже было введено обязательное обучение, в городах не было введено ещё нигде; приступили к введению обязательного обучения 88% земств и только 35% городов.
То, что крестянство поднималось достаточно высоко, видно по тому, что, например, ближайшим помощником Николая II по фронту, фактическим верховным главнокомандующим вооружёнными силами империи был генерал М.В. Алексеев, крестьянин по происхождению, впоследствии основатель Белой армии.
Конечно, далеко не всё было в порядке. Основной беспорядок заключался в остатках политической диктатуры дворянства, которые Россия не успела смыть эволюционным путем. Сам Солоневич полагает, что к середине 1930-х годов с дворянством было бы покончено без всяких революций. Но как началось с декабристов, разбудивших Герцена, так уж и катилось это колесо но нашему «фазовому пространству»: или «даёшь конституцию», или «долой самодержавие». И конечно, страдающая «за народ» интеллигенция беспрерывно подкрепляла эти лозунги умозрительными теориями, которые сама называла научными. Сегодня даже трудно понять, почему масса заведомых научных и публицистических фальшивок, которая растекалась по всей России, не встретила никакого опровержения – хотя бы и судебного. Короче, дела шли по известной схеме: интеллигенция желала сделать, «как лучше», а что получилось, нам теперь известно.
Между тем есть такие «двойные» параметры, улучшать которые одновременно до высоких пределов нельзя, потому что из-за разной последовательности действий этих параметров в обществе получаются разные результаты, то есть они являются дополнительными или антагонистическими. Например, нельзя повышать экономию госбюджета по статье «финансирование образования» одновременно с повышением грамотности населения. Бесполезно рассчитывать на высокую производительность труда, организуя восстание трудящихся. Если проще, нельзя планировать повышения скорости движения, подпиливая переднюю ось телеги.
Подобные действия ведут к качественному переходу системы и, в силу дискретности человеческого существования (ибо человек смертен), за некоторое время деформируют культуру, носителем которой и является «дискретное» человечество. А культура, как уже сказано – синхронизирующий параметр для всех нижестоящих структур, которые тоже все последовательно подвергаются деформации, и требуется уже значительное время, чтобы система стабилизировалась на новом уровне.
В 1917 году никто никаких революций не ждал, а уж меньше всех крестьяне, составлявшие большинство народа. Перемены стали неожиданностью даже для революционеров, и вот свидетельства.
Морис Палеолог, посол Франции в Российской империи: «В 1917 году русские социалисты испытали такую же неожиданность, как французские республиканцы в 1848 году. На докладе в Париже 12 марта 1920 года А. Керенский сказал, что его политические друзья собрались у него 10 марта (26 февраля) 1917 года и единогласно решили, что революция в России невозможна. Через два дня после этого царизм был свергнут».
Сам А.Ф. Керенский сообщает об этом так: «Вечером 26 февраля у меня собралось информационное бюро социалистических партий. Представитель большевиков Юренев категорически заявил, что нет, и не будет никакой революции, что движение в войсках сходит на нет, что нужно готовиться к долгому периоду реакции».
Эсер В.М. Зензинов (1880—1953): «Революция ударила как гром с ясного неба и застала врасплох не только правительство и Думу, но и существующие общественные организации. Она явилась великой и радостной неожиданностью и для нас, революционеров».
Левый эсер С.Д. Мстиславский (Масловский; 1876—1943): «Революция застала нас, тогдашних партийных людей, как евангельских неразумных дев – спящими».
Историк и писатель С.П. Мельгунов (1879—1956): «Как бы ни расценивать роль революционных партий, всё же остается несомненным, что до первого официального дня революции никто не думал о близкой возможности революции».
Даже в условиях войны в стране сохранялась стабильность. Коренное изменение такого параметра, как система власти, просуществовавшей много столетий, её подорвало. Причина всех дальнейших событий – не в словах и делах отдельных, пусть даже влиятельных персонажей, не в «Апрельских тезисах» и не в корниловском мятеже, не в красноречии Троцкого и не в выстреле «Авторы»; причина – в нестабильности самой ситуации, которая была вызвана – повторим это ещё раз, поскольку это крайне важно – ничем иным, кроме распространения ложной, или неоднозначной, но во всяком случае дестабилизирующей информации. Любое флуктуационное воздействие могло развернуть страну в каком угодно направлении. Развернуло – в сторону большевизма.
А о том, как «вручную» осуществили закат Советского Союза – исключительно через подачу тенденциозной информации, – корреспонденту «Литературной газеты» (№ 4. 2002 год) рассказал Эдуард Лозанский, бывший эмигрант и антисоветчик. В 1989 году с согласия члена Политбюро ЦК КПСС А. Яковлева он организовал с Запада массовый «десант» – более сорока, по его словам, «самых отъявленных, зоологических антисоветчиков». В ходе бесед они вываливали на головы слушателей необычные, часто – нелепые, и всегда тенденциозные мнения об истории России. Когда заговорили о том, что пора бы «отпустись» на волю страны Восточной Европы, Яковлев неожиданно сказал, что они пока не просятся. «Попросятся – отпустим». При этом заявлении присутствовал Фрэнк Шекспир, американское должностное лицо. Лозанский рассказывает: