Затон

Молчи, дурак! – рявкнул Сосо. – Для кого стараюсь? Для тебя же и стараюсь, чтобы зону действия нашего с тобой контракта расширить. Пол-Европы уже твои. Я там немножко поработаю… Ты знаешь, как я умею работать… – Он строго глянул на Пантелеймона. – И там будет то же, что здесь. На веки вечные.

На губах Пантелеймона опять появилась эдакая глумливая улыбочка. «Жаль, не взял с собой. – Сосо вспомнил о небольшой плоской серебряной коробочке, которую он держал в ящике своего рабочего стола. – Но разве угадаешь, когда появится этот наглец? Надо с собой носить, положить в нагрудный карман и всегда иметь с собой. Пора проучить этого зарвавшегося типа. – В сорок шестом его патриарх ездил в Грецию, на Афон. Привез оттуда чудотворные мощи – указующий перст евангелиста Матфея, и преподнес его в дар ему, Сосо. – Очень даже эффектно получится». – Сосо заулыбался, как наяву, представив, как начнет корчить и корежить эту наглую харю, когда он засунет ему за пазуху серебряную коробочку с мощами.

Смешно-с, право слово. Смешно-с, когда смертный берется рассуждать о вечности. – Пантелеймон, казалось, позабыл, что он сюда пришел как проситель.

Так говоришь, Рубинчик пароход поднял? – Сосо решил вернуть собеседника на грешную землю. – Так чего же ты всполошился? Помнится, сам меня уверял, что беспокоиться нечего, что никто до контракта добраться не может…

Развязность с Пантелеймона как волной смыло, он снова вскочил на ноги.

Как же… Как же… Пусть все-таки на дне… На дне как-то поспокойнее, – затараторил он.

А что же ты сам? Не можешь решить вопрос с Рубинчиком? – Сосо почувствовал удовлетворение оттого, что так легко и вовремя напомнил наглецу кто есть кто. – Меня просишь?

Да, да… – Как китайский болванчик закивал рыжей головой Пантелеймон.

А говоришь – вечность… – Сосо хмыкнул и, довольный собой, разгладил усы большим пальцем правой руки. Кряхтя (не дал поспать, подлец), сел в кровати, приказал: – Подай трубку. – Пантелеймон с резвостью вышколенного лакея бросился к столу, где лежала заранее набитая трубка, подал ее Сосо. Тот долго и тщательно раскуривал ее, совершенно позабыв о присутствии гостя. Наконец он выдохнул плотный клуб дыма, вынул трубку изо рта и, прищурившись, сказал: – Говоришь – вечность… Сядь. – Сосо указал собеседнику черенком трубки на стул. – Вы, конечно, вечные. Никто не спорит. Но что бы вы без нас, избранников, делали? А? – Он строго глянул на Пантелеймона. – Так… Кусочничали бы по мелочам. – Сосо глянул на пол. Там сиротливо лежал один сапог. Второй он зашвырнул в другой конец комнаты, пытаясь попасть в Пантелеймона (домашних тапок Сосо не признавал). Можно было, конечно, надеть теплые вязанные носки (чай, не мальчик, ноги-то мерзнут), но представив, как по-старчески неуклюже он будет одеваться на глазах у гостя, Сосо отказался от этой затеи. Ему очень захотелось прогуляться по спальне с трубкой в руке. Так лучше думалось. Сосо поднялся с кровати и босой, в простом солдатском белье, посасывая трубку, отправился в прогулку по комнате, держась за спиной сидящего на стуле гостя. Длинные бязевые завязки на его кальсонах распустились и теперь волочились за ним по ковру. – Мне здесь недолго осталось. Лет пять на подготовку уйдет… Годик-полтора-два – война. Еще годика два-три, чтобы после войны все правильно обустроить. А там можно уже и к вам перебираться. А, Пантелеймон? – Пантелеймон попытался вскочить со стула, мгновенно, как новобранец, реагируя на свое имя, но Сосо удержал его, положив на плечо руку с зажатой в кулаке трубкой. – Сиди… Сиди пока. – Он снова отправился в прогулку по комнате. – Ты думаешь, мне зачем новая мировая война нужна? А?

Пантелеймон осторожно, видимо, опасаясь снова раздражить хозяина, ответил:

Н-не знаю-с. Наверное… Больше власти хотите? Нет?

Сосо засмеялся и, поперхнувшись дымом, закашлялся. Откашлявшись, вытирая с глаз проступившие то ли от кашля, то ли от смеха слезы, сказал:

Больше власти не бывает. У меня здесь, – он показал указательным пальцем на пол, укрытый ковром, – власти больше, чем у него. – На этот раз он указывал пальцем на потолок. – А теперь только пол-Европы взяли, а забот… Возись с этими бенешами, гомулками, димитровыми… Один Тито, подлец, чего стоит… А Мао? Тот еще азиат. За ним глаз да глаз нужен. Не-ет, дорогой. Завоевания власти не добавляют. Хлопот только добавляют.

Пантелеймон пожал плечами.

Тогда зачем вам нужна новая мировая война?

Сосо, повернувшись к Пантелеймону, сделал знаменитый на весь мир эффектный жест рукой с зажатой в ней трубкой.

А зачем, дорогой, Старику была нужна мировая революция? А?

Не могу знать-с, – сугодничал Пантелеймон. – Могу только высказать свои предположения-с.

Ну, ну, – подбодрил его Сосо.

Старик был человеком идеи, и ему хотелось проверить теорию, воплотив ее в жизнь. Нет?

Чепуха! – отмел высказанное предположение Сосо.

Ну… Не знаю. Пативцемуло Сосо, мне бы насчет Рубинчика…

Думай! – осерчал Сосо. – Думай, дорогой товарищ Пантелеймон.

Ох… Ну, наверное, он был озабочен положением угнетенных классов…

Сосо снова рассмеялся хриплым смехом заядлого курильщика, перемежая его кашлем.

Его послали в Самару. После университета. В губернском суде работать. Бесплатным адвокатом. Как раз этих самых угнетенных защищать. Он выдержал несколько месяцев, а потом убежал за границу. Вот тебе – его любовь к угнетенным. Еще догадки есть?

Пантелеймон пожал плечами.

Нет-с… Не знаю-с.

А-а-а… Не знаешь… А затем Старику была нужна мировая революция, зачем мне нужна мировая война. Войной я достигну того же результата, но гораздо быстрее. И спокойнее… А то возись с этими тольятти, хаммерами, ганди, перонами… Зачем мне война, спрашиваешь? А…

Вы, избранники, всегда любили повоевать. – Не очень вежливо оборвал его Пантелеймон.

Сосо метнул на него гневный взгляд.

А суть в том, чтобы дать такому бездельнику, как ты, власть над всем миром, над всем человечеством. Над всеми душами. Чтобы больше не приходилось их поодиночке отлавливать, как бабочек сачком. Чтобы во всем мире было так, как я устроил здесь. – Сосо притопнул по полу босой ногой. – Вот в чем истинное предназначение избранника. Решить вопрос раз и навсегда! А вы… Мелкотравчатые. Ничего, дай срок, лет через десять к вам попаду – разберусь. А то – коллективное руководство у них… Ладно, Пантелеймон, иди работай. Лаврентию помоги. Очень важную задачу решает человек.

Пантелеймон поднялся со стула и, уже собравшись уходить, робко спросил:

А как же… Рубинчик? Пароход?

Сосо небрежно махнул рукой.

Иди работай. Решу.

В большой полутемной комнате с высоким потолком и двумя французскими окнами, в которые сейчас глядела звездная ночь, за письменным двухтумбовым столом, освещенным настольной лампой-кремлевкой, склонив над бумагами лобастую лысую голову, сидел человек в расстегнутом генеральском мундире. Поздними вечерами, правильнее даже сказать ночами, он любил работать вот так – отпустить домой секретаря, погасить верхний свет, включить «кремлевку» и в тишине и спокойствии просматривать накопившиеся за день документы. Создавалась иллюзия, что во всем заводоуправлении, на всем заводе, во всем городе он – один. И никто его не дернет, никто не накляузничает, что в ОРСе выявилось очередное воровство, что ОКС загубил несколько тонн цемента, бросив его под открытым небом, что из-за ошибки бухгалтерии придется на день задержать зарплату, что в кузнечном полетел уникальный американский молот, а начальник двадцатого цеха, запершись в своем кабинете, втихаря глушит водку в рабочее время. На самом деле, и в заводоуправлении работали люди, и завод стучал, гремел, не останавливаясь ни на минуту. В цехах гудели станки, огненной россыпью сыпались вниз со стапелей яркие звезды сварки… Судоверфь постепенно переходила на гражданские рельсы. Танки по-прежнему были нужны стране, но не меньше ей были нужны и нефтеналивные суда. Но ему нравилось думать, что он – один. В такие минуты он отдыхал больше, чем если бы ему удалось в это время поспать. К письменному столу, наподобие буквы «Т», был приставлен длиннющий стол для совещаний, обставленный с обеих сторон стульями. Стулья же стояли и вдоль стены с французскими окнами. На противоположной стене был прикреплен стенд из реек – вешать чертежи. Сейчас он был пуст. Настольная лампа стояла на столе, справа. Справа же к письменному столу был приставлен столик с телефонами.