Затон

Ах, как замечательно, как красиво вы врете, – с восхищением прошептала Анна и поднесла кубок к губам.

За вас! – вновь воскликнул физик и хиромант и в один присест осушил без малого литровый кубок.

Она сделала пару глотков и собиралась поставить кубок на стол, но Леймон возмущенно запротестовал:

Нет, нет, так нельзя… Иначе ничего не получится. Предсказания будут неточны. До дна-с!

«Ну и черт с тобой, – весело решила Анна, смакуя божественный напиток. – Если напьюсь – тебе же и придется тащить меня в гостиницу».

Леймон зажег четвертую свечу и по мере того как, треща и стреляясь, она разгоралась, окружавшие их со всех сторон люди и предметы исчезали, как бы размываясь и растворяясь в воздухе. Через несколько секунд они остались на веранде в одиночестве. Анну уже ничто не удивляло, она с нетерпением ждала предсказания своей судьбы.

Он вновь взял ее за пальчик и, глядя на ладонь, заговорил:

В недавнем прошлом вы пережили глубочайшее разочарование. Человек, с которым вы хотели связать свою судьбу, оказался недостоин вас. И вас это глубоко ранило. В самое сердце…

Анна закусила нижнюю губу.

Я любила его. Но… Довольно. Я не желаю больше слышать об этом. Ни одного слова. Давайте о будущем, о том, что ждет меня впереди.

Слушаю и повинуюсь… – Его медовый баритон стал еще слаще, еще проникновеннее, спеленав ее с головы до ног негой обертонов. – Впереди у вас богатство, слава, власть…

И любовь? – попыталась продолжить за него Анна.

Леймон засмеялся.

Зачем вам любовь, Анна? Эта химера, манящая миллионы простых женщин? Гримаса боли и страдания – вот ее истинное лицо. Вы же достойны истинно высоких чувств, чувств без малейшей примеси лжи и лицемерия.

Каких же? – Отдернув руку, она попыталась быть по-прежнему язвительной и независимой, но это у нее плохо получилось.

Обожания, моя королева, обожания… Обожания ничем не мотивированного и не обусловленного, обожания настолько полного и всеобъемлющего, что оно само по себе становится смыслом и доминантой… Обожания, становящегося наивысшим и изощреннейшим наслаждением для души и тела… Обожания, как овеществления власти.

Вытянув губы трубочкой, Леймон дунул, и разнообразная посуда, громоздившаяся на столе, вмиг исчезла. Он шевельнул пальцами, и скатерть, покрывавшая стол, поднялась в воздух, свилась в трубочку и, раскатываясь наподобие ковровой дорожки, унеслась в темноту, туда, где шумел океанский прибой, туда, где зазывно мерцали звезды.

Прошу вас. – Леймон протянул ей руку.

Где-то там, далеко, в пыльных закоулках сознания кто-то истошно вопил, предостерегая ее, но Анна лишь встряхнула головой, как норовистая молодая кобылица, и далекий голос исчез, потонув в торжественном звоне фанфар.

Царственным жестом она протянула руку Леймону, и он с величайшим почтением прикоснулся к ее пальцам.

Вперед, моя королева, вперед. – И они ступили на хрустящую, как снег, дорожку, висевшую в воздухе.

Внезапно оцепенение, овладевшее ею в предощущении торжественности свидания с собственным будущим, схлынуло и к ней вновь вернулось чувство той легкости в отношениях, когда хочется шутить и ерничать. Она вырвала свою руку из пальцев Леймона и, пробежав несколько шагов по пружинящей под ногами дорожке, обернулась и вызывающе задорно крикнула:

Эй вы, господин предсказатель! Это все что вы умеете? Любая цыганка за три рубля сказала бы больше! – И унеслась вперед.

Вскоре, далеко внизу, под ногами она увидела кудрявую пену прибоя, разбивающегося о скалы и… океан. Безбрежный, бесконечный океан. А дорожка взбиралась все круче вверх, как серпантин горной дороги. Анна бежала одна и было ей так легко, как никогда в жизни. Она поворотила голову назад и вниз и увидела пыхтящего, измучившегося в бесплодных попытках настичь ее Леймона. «Старикан, несмотря на весь свой спортивный вид, оказался на удивление непроворен», – усмехнулась она. Анна укоротила шаг, чтобы позволить тяжелому, неповоротливому Леймону настичь себя. «Ну же, показывай! Каково оно, мое будущее?» – весело заорала она прямо ему в лицо, когда он догнал ее и обхватил за талию. Не говоря ни слова, Леймон оттолкнулся от дорожки, и они полетели. «Оказывается, летать так легко и естественно», – с восторгом подумала Анна, обвиваясь всем телом вокруг него, как гибкий плющ вокруг могучего дуба. Одежда облетела с них, как пожухлая листва облетает под напором холодного ноябрьского ветра. Они слились еще теснее и взвились ввысь, до самых ярких звезд, и понеслись, понеслись, перепрыгивая со звезды на звезду, и… вдруг провалились, полетели вниз, беспорядочно кувыркаясь. «Все. Это смерть». – Она вглядывалась в бешено вращающуюся землю, приближающуюся с катастрофической скоростью, а сердце ее перестало биться, замерев в сладкой истоме.

И тишина… Упоительная, сочная тишина. Анна подняла голову. Она лежит на лугу. На зеленом, плоском, как стол, бескрайнем лугу. Она поднялась на ноги и, решив позвать Леймона, вдруг… заржала. Испуганная и удивленная, извиваясь всем своим гибким телом, она принялась осматривать себя. О, ужас! Она больше не человек! Она… – лошадь! Молодая, длинноногая, стройная… Но лошадь! Кобылица, черт возьми! Ей захотелось зареветь от тоски, но вместо этого из горла вырвалось длинное, переливчатое, во всю октаву, ржание. От негодования она затопала всеми четырьмя ногами и взвилась на дыбы. «Леймон, чертов Леймон, где ты? – хотелось проорать ей, а получилось нечто нечеловечески слитное, возбужденно-призывное, как рев тепловозного гудка.

Сначала она почувствовала волну тепла, исходящую от живого существа и услышала тяжелый сап, перемежающийся хрипом возбуждения. Она прихотливо изогнула длинную шею, чтобы глянуть назад.

Огромный, раза в полтора больше нее, жеребец стоял позади нее и, припав на передние ноги и склонив шею, тряс головой, пытаясь, видимо, потереться щекой о ее ляжку. Эти неуклюжие попытки вызвали у нее приступ веселого ржания. Она сделала пару шагов назад и, энергично мотнув крупом, сбила с ног это потешное чудовище.

Резво взяв с места, стремительным галопом Анна рванулась туда, где зеленый луг сливался с лазурно-голубым небом, оставив далеко позади оскорбленного в лучших чувствах незадачливого кавалера. Но он уже снова на ногах, он уже несется за ней. Он явно резвее нее, но Анна гибче, хитрее. Вот он уже почти настиг ее, он вытягивается в струнку, тянет мускулистую шею и кусает ее за плечо, требуя остановиться, но Анна делает резкий поворот почти перед самым его носом, и он, споткнувшись о ее задние ноги, летит кубарем через голову. Ее тоже изрядно мотнуло, но она удержалась на ногах, выправила шаг и, заложив большую дугу вокруг поверженного соперника, перешла с галопа на легкую рысь.

Тяжело поднявшись на ноги, жеребец жалобно, словно жалуясь кому-то, заржал и медленно похромал куда-то в сторону, всем своим видом демонстрируя, что он уже позабыл о самом факте существования норовистой кобылицы. Завидев это, Анна перешла на шаг, а потом и вовсе остановилась, равнодушно повернувшись к невеже задом и спокойно пощипывая травку. И лишь резкие, нервные взмахи длинного, пышного хвоста выдавали ее вожделение.

И вновь она услышала позади себя распаленное сопение, и вновь ее окатила волна тепла… Но она даже не успела повернуть шею, как на ее круп легла тяжесть огромного тела…

Анна открыла глаза и тут же, крепко зажмурившись, натянула на лицо простыню. Ну, конечно же, вчера она позабыла задернуть штору, и теперь наглое летнее солнце било ей прямо в глаза. Она чувствовала себя бодрой и выспавшейся, но в тоже время умиротворенной и разомлевшей, как после доброй сауны. «И не мудрено, – мелькнула у нее озорная мыслишка. – После такого сна… – Она потянулась, ухватившись руками за высокую спинку двуспальной кровати и выгнув спину, словно кошка. – О таком сне и не расскажешь никому, пожалуй, даже Ирке… – Анна попробовала восстановить в памяти последовательность событий, происходивших в чудном сне. – Так… Сначала я, пардон, трахалась с каким-то лысым мужиком. Кажется, он был иностранцем. И было это… Здорово было. Я даже и представить себе не могла, что так может быть здорово. А потом… Потом что-то неясное, какие-то картинки мелькают, как в калейдоскопе… Не помню. Но за всем этим – опять—таки какой-то мощный сексуальный фон. Событий не помню, но ощущения – покруче, чем с тем мужиком. Интересно, что это со мной? Гормональный бунт? Может быть, мама права, и мне давно уж пора родить ребеночка? – Она взбрыкнула ногами, отбросив в сторону простыню, и, по-прежнему зажмурившись, спрыгнула с кровати, в один прыжок преодолела расстояние до окна и наконец-то, задернув штору, раскрыла глаза. Из большого, во весь рост, зеркала на нее глядело собственное отражение. И было это отражение… Ну, совершенно неправильным. Во-первых, на ней не было абсолютно никакой одежды. Но это полнейший нонсенс. Анна никогда не спала голой. Перед тем, как заснуть, она обязательно надевала на себя что-нибудь. В любой ситуации. В любую жару. А уж в этом прохладном, кондиционированном номере она просто обязана была быть в своей любимой пижаме. Во-вторых, на левом плече у нее красовался серьезный синячище, а в-третьих, ожерелье из фантастической красоты изумрудов… Анна внимательно окинула взглядом номер. Все очень похоже, но это не ее номер. Она напрягла слух. В ванной лилась вода и, кажется, кто-то напевал нечто, похожее на гимн. Она повнимательней всмотрелась в изумруды… и вспомнила. – Леймон… забегаловка… веранда на берегу океана… изумруды… секс с Леймоном… а потом… А потом я была кобылицей на бескрайнем зеленом лугу, а он – влюбленным жеребцом, а потом – верблюдицей в пустыне и крольчихой в темной норе, и тигрицей в уссурийской тайге… А еще… я была сукой в старом, грязном дворе… Да, да, маленькой, лохматой с-сучонкой, с клоками свалявшейся шерсти на боках, а каждый кобель, ждущий своей очереди, это был он, Леймон. И мне это понравилось. Очень понравилось… – Сначала она похолодела от ужаса, а затем ее бросила в жар от возмущения. – Негодяй! Чем он меня напичкал?! – Она вытянула перед собой руки и внимательно осмотрела вены. Вены были чисты. Она снова поглядела на себя в зеркало. – И… И… И еще… я была свиньей… Да, эта жирная, розовая хрюшка с дюжиной болтающихся между ног сисек, чавкающая у корыта, это я. А тот, весь покрытый жесткой рыжей щетиной кабан – Леймон. И… И это было счастье. Максимальное, абсолютное счастье. О, боже! Ну почему для того, чтобы испытать абсолютное счастье, надо стать свиньей?! – Чем больше она вспоминала, тем сильнее ею овладевало суетливое беспокойство. – Итак… Я в чужом номере, за дверью, в ванной – совершенно чужой, скорее всего, очень опасный человек, подсунувший мне вчера какую-то дрянь и делавший со мной против моей воли черт знает что… Одежда… Где моя одежда?»