Сталин. Том I

По линии почтовых и иных связей Курейка опиралась на село Монастырское, откуда нити вели в Енисейск и дальше в Красноярск. Бывший ссыльный Гавен, принадлежащий ныне к категории исчезнувших, рассказывает, что енисейская коммуна была в курсе политической жизни, как легальной, так и подпольной. Она вела переписку с другими районами ссылки и с Красноярским, который имел, в свою очередь, связь с питерским и московским комитетами большевиков и снабжал ссыльных подпольными документами. Люди умудрялись и на полярном круге жить интересами партии, делились на группировки, спорили до хрипоты, а иногда и до лютой ненависти. Впрочем, принципиальное размежевание ссыльных началось лишь с середины 1914 г., после прибытия в Туруханский край третьего члена ЦК, неистового Спандарьяна.

Что касается Сталина, то он держался особняком. По словам Шумяцкого, впоследствии начальника советской кинематографии, «Сталин… замкнулся в самом себе. Занимаясь охотой и рыбной ловлей, он жил почти в совершенном одиночестве… Почти не нуждался в общении с людьми и лишь изредка выезжал к своему другу Сурену Спандарьяну в село Монастырское с тем, чтобы через несколько дней вернуться обратно в свою берлогу отшельника. Он скупо бросал свои отдельные замечания по тому или иному вопросу, поскольку ему приходилось бывать на собраниях, устраиваемых ссыльными». Эти строки, смягченные и украшенные в одной из позднейших версий (даже «берлога» оказалась почему-то превращена в «лабораторию»), надо понимать в том смысле, что Сталин прекратил личные отношения с большинством ссыльных и избегал их. Не мудрено, если оборвались и его отношения со Свердловым: в монотонных условиях ссылки даже более уживчивые характеры не спасают от ссор. «Моральная атмосфера… – осторожно писал Свердлов водном из писем, успевших попасть в печать, – не особенно благоприятна… Ряд контров (личных конфликтов), возможных лишь в условиях тюрьмы и ссылки, несмотря на всю их мелочность, здорово трепали нервы…» Из-за «контров» Свердлов добился перевода в другой поселок. Поспешили покинуть Курейку и два других большевика: Голощекин и Медведев, которые тоже принадлежат ныне к категории исчезнувших. Желчный, грубый, снедаемый честолюбием Сталин был нелегким соседом.

Биографы явно преувеличивают, когда говорят, что побег на этот раз был физически невозможен; но он несомненно наталкивался на серьезные трудности. Предшествующие побеги Сталина были не побегами в собственном смысле, а просто незаконными отъездами с места высылки. Скрыться из Сольвычегодска, Вологды, даже Нарыма не представляло никакого труда, стоило только решиться потерять «легальность». Другое дело Туруханский край: здесь нужно было совершить нелегкий переезд на оленях или собаках, или летом на лодке, или же тщательно укрывшись под досками трюма, если капитан парохода был дружествен к политическим ссыльным; словом, побег предполагал на этот раз серьезный риск. Что трудности не были, однако, непреодолимы, лучше всего доказывается тем обстоятельством, что из туруханской ссылки успешно бежало в те годы несколько человек. Правда, после того как департамент полиции узнал о плане побега, Свердлов и Сталин были поставлены под особый надзор. Но заполярные «стражники», ленивые и падкие на вино, никому еще не мешали бежать. Туруханские ссыльные пользовались довольно широкой свободой передвижения. «Сталин часто наезжал в село Монастырское, – пишет Швейцер, – куда стекались ссыльные. Он пользовался для этого как нелегальными путями, так и всякими легальными предлогами». Надзор не мог быть очень действительным в безграничных пустынях севера. В течение первого года Сталин, видимо, приглядывался и делал подготовительные шаги не спеша: он был осторожен. Но в июле следующего года разразилась война. К физическим и полицейским трудностям побега присоединялись опасности нелегального существования в условиях военного режима. Именно этот повышенный риск и удержал Сталина от побега, как и многих других.

«На этот раз Сталин, – пишет Швейцер, – решил остаться в ссылке. Там он продолжал работу по национальному вопросу, заканчивал вторую часть своей книги». О разработке Сталиным этой темы упоминает и Шумяцкий. Статью по национальному вопросу Сталин действительно написал в первые месяцы ссылки: мы имеем на этот счет категорическое свидетельство Аллилуева. «В том же (1913 г.), в начале зимы, – пишет он, – я получил второе письмо от Сталина… В конверт была вложена статья по национальному вопросу, которую Сталин просил отправить за границу Ленину». Труд был, очевидно, не очень объемист, если вмещался в конверт письма. Но что сталось с этой статьей? Продолжая в течение всего 1913 г. развивать и уточнять национальную программу, Ленин не мог не наброситься с жадностью на новую работу Сталина. Умолчание о судьбе статьи свидетельствует попросту, что она была признана негодной для печати. Попытка самостоятельно продолжать разработку мыслей, навеянных ему в Кракове, завела, видимо, Сталина на какую-то ложную дорогу, так что Ленин не счел возможным исправить статью. Только этим можно объяснить тот поразительный факт, что в течение дальнейших трех с половиной лет ссылки обиженный Сталин не сделал ни одной попытки выступить в большевистской печати.

В ссылке, как и в тюрьме, большие события кажутся особенно невероятными. По словам Шумяцкого, «вести о войне ошарашили публику, и отдельные лица брали совершенно неверные ноты…» «Оборонческие течения среди ссыльных были сильны, все были дезориентированы», – пишет Гавен. Немудрено: дезориентированы были революционеры и в Петербурге, переименованном ныне в Петроград. «Но так велик был авторитет Сталина среди большевиков, – заявляет Швейцер, – что первое его письмо к ссыльным положило конец сомнениям и отрезвило колеблющихся». Что сталось с этим письмом? Такого рода документы переписывались от руки и ходили по ссыльным колониям во многих экземплярах. Все копии не могли пропасть; те, которые попали в руки полиции, должны были обнаружиться в ее архивах. Если историческое «письмо» Сталина не сохранилось, то только потому, что никогда не было написано. Свидетельство Швейцер представляет, при всей своей шаблонности, трагический человеческий документ. Воспоминания написаны ею в 1937 г., через четверть столетия после событий, в порядке принудительной повинности. Политическая заслуга, которую ее заставили приписать Сталину, принадлежала на самом деле, хотя в более скромных масштабах, ее мужу, неукротимому Спандарьяну, который умер в ссылке в 1916 г. Швейцер, конечно, прекрасно знает, как было дело. Но конвейер фальсификаций работает автоматически.

Ближе к действительности воспоминания Шумяцкого, опубликованные за 13 лет до статьи Швейцер. Руководящую роль в борьбе с патриотами Шумяцкий отводит Спандарьяну. «Одним из первых он занял непримиримую позицию „пораженчества“ и на редких товарищеских заседаниях саркастически клеймил социал-патриотов…» И в более позднем варианте Шумяцкий, характеризуя общую путаницу идей, сохраняет фразу: «Ясно и четко представлял себе дело покойный Спандарьян…» Остальные представляли себе дело, очевидно, менее ясно. Правда, Шумяцкий, никогда не посещавший Курейки, спешит прибавить, что «Сталин, будучи совершенно изолирован в своей берлоге, без всяких колебаний занял сразу пораженческую линию» и что письма Сталина «поддерживали Сурена в его борьбе с противниками». Но убедительность этой вставки, пытающейся закрепить за Сталиным второе место среди «пораженцев», чрезвычайно ослаблена самим Шумяцким. «Только лишь в конце 1914 г. и начале 1915 г., – пишет он далее, – когда Сталину удалось побывать в Монастыре и поддержать Спандарьяна, последний перестал подвергаться нападкам противоположных групп». Выходит, что Сталин открыто занял интернационалистскую позицию лишь после встречи со Спандарьяном, а не в начале войны. Пытаясь замаскировать продолжительное молчание Сталина, а на самом деле лишь ярче подчеркивая его, Шумяцкий в новом издании выбрасывает ссылку на то, что посещение Монастырского Сталиным произошло «лишь в конце 1914 г. и начале 1915». На самом деле поездка приходится на конец февраля 1915 г., когда, благодаря опыту семи месяцев войны, не только колеблющиеся, но и многие активные «патриоты» успели отрезвиться от угара. Иначе дело и не могло, в сущности, обстоять. Руководящие большевики Петербурга, Москвы, провинции встретили тезисы Ленина с недоумением и тревогой. Никто не взял их полностью на свой счет. Не было поэтому ни малейшего основания ждать, что медлительная и консервативная мысль Сталина дойдет самостоятельно до выводов, означавших целый переворот в рабочем движении.