Страница 3 из 6
Все это очень сложно, конечно, но надо постараться, насколько есть сил, разобрать эту сложность. Дворянство наше, например, что оно: «консервативно» или нет? Вот важный вопрос, ибо хотя дворянство как сословие уже почти не существует de facto[4] с 1861 года, но оно в провинции продолжает играть первенствующую роль: во-первых, как «интеллигенция», а во-вторых, как крупный землевладельческий класс. Что такое это нынешнее дворянство?
Дворяне – это прежде всего русские европейцы, выросшие на общеевропейских понятиях XIX века, т. е. на понятиях смутных, на основах расшатанных, на чтении таких книг и газет, в которых все критикуется и многое отвергается, а непреложными аксиомами считаются только принципы либерально-эгалитарного прогресса, т. е. les droits de l’homme...[5] Эти русские европейцы в большинстве случаев очень лояльны; они готовы идти за Государя на войну или посылать на смерть за родину сыновей своих; они готовы жертвовать и деньги... В среде дворянской несравненно больше, чем во всяком другом классе, найдем мы людей благородных, великодушных и честных. Но личная мораль (я уже говорил это) и даже личная доблесть, сами по себе взятые, не имеют в себе еще ничего организующего и государственного. Организует не личная добродетель, не субъективное чувство чести, а идеи объективные, вне нас стоящие, прежде всего религия. Религиозно ли наше дворянство? Набожно ли оно или нет? Нет сомнения, крестьяне наши нравственно несравненно ниже дворян, они часто жестоки, до глупости недоверчивы, много пьют, недобросовестны в сделках, между ними очень много воров; но у них есть определенные объективные идеи; есть страх греха и любовь к самому принципу власти. Начальство смелое, твердое, блестящее и даже крутое им нравится... Архиереев, генералов, командиров военных мужик наш не только уважает, они нравятся его византийским чувствам... Кресты царские он любит и глядит на них с уважением почти мистическим. Таково ли нынешнее дворянство?.. Будем искренни... Многим дворянам Гамбетта или Брайт нравятся больше, чем Муравьев (Виленский) или Паскевич...
Понятно, что из этого выходит? Возьмем один пример еще из одной губернии... Возникает вопрос о том, допускать ли представителей белого духовенства на выборы в гласные или нет. В Петербурге решают: «Допускать, ибо они могут иметь нравственное влияние». Дворянство отвечает сдержанной улыбкой на это замечание о нравственном влиянии духовенства. Священники баллотируются в гласные. Все не избраны. Что ж это такое? Легальность соблюдена, свобода выбора... Хорошо! Свобода выбора, но зачем же этот дух свободы и прогресса? На подобный вопрос мне отвечают: земство – дело прежде всего хозяйственное, экономическое; на что священники?
Мне кажется, что крестьяне и старые купцы взглянули бы на участие священников серьезнее.
Пусть будет так; пока это еще вовсе не злонамеренность, не крамола, это просто тот же самый дух времени. Это, скорее, европейское легкомыслие, современная потребность переходить за черту хотя бы обходом и непременно не направо, а налево. Это все еще довольно безобидная и с виду вполне законная оппозиция, и больше ничего.
Но вот... близится важный, почти страшный вопрос о школах... Земству дано право открывать школы, содержать их и руководить ими, при соблюдении определенных формальностей. Школы эти поставлены под надзор особых директоров и инспекторов, от земства не зависящих; кроме того, существуют высшие училищные советы, в которых заседают разные члены-наблюдатели, директор гимназии, например, губернский предводитель и т. д. И что же? Несмотря на весь этот надзор, на все легальные препоны, положенные, по-видимому, как неосторожностям наивного прогресса, так и злонамеренности... в школы проникало до самого последнего времени столько нежелательного... что понадобилось удвоенное к ним внимание; являются даже таблицы зоологические, во вкусе Дарвина, опережающие, заметим, и самую науку. Ибо на таких таблицах изображена с торжественным и выразительным безмолвием лестница прямого восхождения существ от инфузории до человека: тогда как в самой отрешенной от всяких нравственных стеснений заграничной науке идет еще вопрос о том: как понимать дарвинизм (или родство животных типов) – как родство действительное, физиологическое, или как родство идеальное, подобное родству кристаллических форм или архитектурных стилей?
Бывали, говорят, в педагогической деятельности земств и такие примеры. Священников просят не беспокоиться, а приходить только на экзамены, и если успехи в Законе Божьем окажутся хорошими, то священникам земство дает денежную награду. Священники бедны, к тому же многие из них сами полулибералы, уже из-за того одного, что подчинены черному духовенству («этим тунеядцам-монахам, достигающим епископского сана»). Священники молчат, а к детям приближаются большей частью люди, по крайней мере, сомнительные.
Случались еще и вещи иного рода; я знаю, что в доме одного предводителя учитель народного училища публично проповедовал следующие вещи:
«Роскошь! Кто говорит против комфорта и роскоши? Вот здесь (в доме помещика) – хорошо, красиво. Но надо более ровное распространение всего этого. Посмотрите, как живут крестьяне, посмотрите и на церковь. В церкви роскошь: золото, серебро; все это накопление богатства можно обратить на другое, более полезное. Если крестьяне в силах поддерживать церковь, то они были и в силах вместо этой церкви поддерживать и клуб, в котором они привыкали бы постепенно к опрятности, к удобствам жизни, читали бы газеты» и т. д.
Все слушают и никто не находит даже эти речи злонамеренными. Все это – приятная беседа и больше ничего. В этом данном случае мы слышим всю гамму либерального концерта, мы видим все оттенки либеральной окраски – от явного нигилизма (злонамеренности) в лице учителя до простодушного и невнимательного потворства со стороны земских деятелей, и даже до снисходительности полицейских властей. Как именно? А вот как: земские деятели слушают и молчат, может быть, не находя это серьезным, а может быть, и соглашаясь с учителем в том, что рано или поздно это и должно быть так; «нельзя только вдруг сдирать с народа старую кору суеверий». Это я и не называю явной злонамеренностью, а просто – прогрессивной пустотой, просветительным простодушием, европейской глупостью...
Но дело, положим, дошло до губернатора; учителя схватили; схватили, отправили куда-то, подержали где-то и выпустили опять... И он опять в той же губернии. Немного погодя, вероятно, будет учить... Вы спросите, что же делать со всем этим?.. Не скажу – не знаю, а скажу – подождем еще об этом говорить...
А пока вот что «Голос» в другой статье («Невеселые наброски») говорит следующее:
«Единственное у общества средство обсудить положение и изыскать меры к противодействию злу – печать. Что же сказала она нам? Ничего, кроме фраз. Иностранные газеты несравненно обстоятельнее наших, русских разберут положение дела, укажут исход из него, предложат меры. А мы? Почему же мы не могли бы так же всесторонне, глубоко исследовать вопрос, нам столь близкий? Какая в этом опасность, если б при этом и были высказаны мысли неверные, предложены меры невозможные. Польза же была бы великая: и правительство, и общество знали бы все те элементы, среди которых оно живет и с которыми должно считаться; наконец, и печать стала бы серьезнее относиться к своим задачам и к важным вопросам, волнующим отчизну».
Послушайте! Да разве с людьми либеральными можно рассуждать глубоко и всесторонне?.. Вы покроете безмолвным презрением того, кто позволит себе выйти из круга общепринятых понятий... Прежние славянофилы пробовали это сделать... И что же вышло? Где следы их учения?.. Они стали влиятельны только тогда, когда, оставив в стороне свои заветные мечты о славянском своеобразии, стали заботиться лишь о самой несвоеобразной стороне дела, т. е. о славянской свободе. Пока дело шло о своеобразии, все смеялись над «шапкой-мурмолкой», несмотря на то, что изменение внешних форм быта есть самый верный и могучий признак глубокого изменения в духе. А когда вся Россия встрепенулась на зов их? Тогда, когда речь зашла об освобождении славян от всего того именно, что мешало им до сих пор стать самыми обыкновенными европейскими мещанами! До национального своеобразия и творчества, до национальной самобытности нам дела нет; мы просто утратили способность понимать, что это такое – своеобразие творчества и т. п. и каким это образом выходит, что даже рабство и всякие стеснения, во многих случаях, развивают личность – и народную, и единичную больше (т. е. выразительнее), чем общеевропейская нынешняя свобода?.. Другими словами, как же это так выходит, что право и возможность жить самобытно есть не что иное, как право и возможность – стать такими, как все?..
4
Фактически (фр.).
5
Права человека (фр.).