Страница 5 из 6
Гоц, которому я сообщил свою мысль, охотно ухватился за нее. Мы решили, что к нам двоим надо присоединить председателя Совета Республики Н. Д. Авксентьева, как лицо, призванное официально выражать мнение предпарламента, фиксированное в только что принятой резолюции. Авксентьев всячески отнекивался: он по существу не разделял точки зрения, выраженной в резолюции, и потому, конечно, имел мало склонности отстаивать ее, да еще в такой необычной форме, как задуманная нами. Только уступая нашим настояниям, ссылкам Гоца и на партийную дисциплину и на формальные обязанности его, как председателя, он нехотя отправился с нами.
Такова была. «делегация от социалистических групп», о составе которой А. Ф. Керенский почему-то умалчивает. Прибавлю, что в течение всей беседы этой делегации с Керенским Авксентьев, как то и соответствовало его общему настроению, в разговор почти не вмешивался, а поскольку вмешивался отдельными замечаниями, то преимущественно с целью ослабить резкость нашей постановки и поддержать Керенского. Но вся беседа с Керенским велась не мною одним, как можно подумать из изложения Керенского, а мною и Гоцем, с которым у меня в ходе беседы никакого разногласия не обнаружилось.
Изложение «исторической сцены» А. Ф. Керенским начинается уже с внешней неточности. Беседа происходила не в его кабинете и не в «перерыве заседания Временного Правительства». Временное Правительство заседало, когда мы прибыли в Зимний дворец, – если не ошибаюсь, – в Малахитовой зале. По нашему требованию дежурный чиновник вызвал Керенского, который-с явным неудовольствием и неохотой-и вышел к нам в комнату, соседнюю с залой заседания, – сколько помнится, одну из комнат так называемой половины бывшей императрицы. Читатель увидит, что эти мелкие подробности имеют некоторое значение.
Беседа, действительно, началась с того, что мы сообщили Керенскому текст принятой Советом Республики резолюции, и он, действительно, отвечал на нее «взволнованной филиппикой». Я не помню, чтобы А. Ф.Керенский говорил, что «после такой резолюции правительство завтра же подаст в отставку», но из дальнейшего хода беседы видно во всяком случае, что эти слова не были для него твердым политическим выводом из создавшегося положения, а, максимум, крайним выражением возмущения и взволнованности.
Ввиду этой взволнованности Керенского мы, действительно, старались по возможности подавить свое собственное возмущение и тревогу и говорить «спокойно и рассудительно». Повторяю, – мы, потому что говорили и Гоц, и я, оба-вполне солидарно, и я не могу уже теперь припомнить, что именно в беседе принадлежало мне и что Гоцу.
Самое содержание беседы А. Ф. Керенский излагает так: «Прежде всего Дан заявил мне, что они осведомлены гораздо лучше меня и что я преувеличиваю события под влиянием сообщений моего реакционного штаба. Затем он сообщил, что неприятная для „самолюбия правительства“ резолюция большинства Совета Республики чрезвычайно полезна и существенна для „перелома настроения в массах“, что эффект ее „уже сказывается“, и что теперь влияние большевистской пропаганды будет „быстро падать“. С другой стороны, по его словам, сами большевики в переговорах с лидерами советского большинства изъявили готовность „подчиниться воле большинства советов“, что они готовы „завтра же“ предпринять все меры, чтобы потушить восстание, „вспыхнувшее помимо их желания, без их санкции“. В заключение Дан, упомянув, что большевики „завтра же“ (все завтра) распустят свой военный штаб, заявил мне, что все принятые мною меры к подавлению восстания только „раздражают массы“ и что вообще я своим „вмешательством“ лишь „мешаю представителям большинства советов успешно вести переговоры с большевиками о ликвидации восстания“».
А. Ф. Керенский пишет, что «не может сейчас воспроизвести заявления Дана в его собственных выражениях». Не знаю, что после этого дает ему право привести целый ряд слов и фраз в кавычках, придающих им вид именно моих «собственных выражений». Но это-сравнительно мелочь. Важно же то, что в передаче А. Ф. Керенского весь основной смысл беседы искажен до неузнаваемости.
Я уже сказал, что мы приехали с вполне определенным и конкретным предложением Временному Правительству: немедленно принять весьма существенные решения по вопросу о войне, земле и Учредительном Собрании и немедленно оповестить об этих решениях население рассылкой телеграмм и расклейкой афиш. Мы настаивали, что это непременно должно быть сделано тою же ночью, так, чтобы утром уже каждый солдат и каждый рабочий знали о решениях Временного Правительства. В плоскости этого решения и велась вся беседа Гоца и моя с Керенским. А в передаче Керенского об этом предложении даже не упоминается, как будто бы его и не было. Очевидно, взволнованное состояние Керенского достигло такой степени, что он плохо мог запомнить даже, о чем собственно шла речь.
А между тем, только в свете этого предложения становится понятной и приобретает смысл вся «историческая» беседа. Мы с Гоцем, действительно, говорили о заблуждении, в которое вводит Керенского «реакционный штаб». Но говорили мы это в том смысле, что штаб обманывает правительство, – а может быть, обманывается и сам, – уверяя, будто у него имеются какие-то «верные части», достаточные для того, чтобы в открытом бою победить большевиков; мы прибавляли и то, что «реакционный штаб» ослеплен своим тяготением к «сильной власти» военщины и, строя иллюзии насчет легкости справиться с большевистским восстанием, быть может, потому и убаюкивает правительство ссылками на то, что сил у него достаточно. Говорили мы и о полезности резолюции Совета Республики и переломе настроения в массах. Но говорили, конечно, не в том смысле, что он «уже отказывается»-как бы это могло быть, когда, по свидетельству самого Керенского, резолюция не могла быть принята «до позднего вечера» и никакие «массы» о ней и знать ничего не могли? – а в том, что принятие и выполнение правительством нашего предложения вызовет в настроении масс перелом, и что в этом случае можно будет надеяться на быстрое падение влияния большевистской пропаганды. Говорили мы и о подготовке восстания большевиками, только опять-таки не так, что оно «вспыхнуло помимо их желания», а так, что среди самих большевиков идут на этот счет сильные колебания, что масса большевиков не хочет и боится восстания, что поэтому принятие нашего предложения может и среди большевиков усилить течение в пользу ликвидации восстания (Надо отдать справедливость гоцлиберданам, – это было не глупо задумано. Внести разногласие в ряды руководителей восстания значит наполовину уже сорвать его. К счастью, вопреки утверждению Дана, «масса большевиков», за исключением отдельных колебавшихся товарищей, была настроена весьма решительно. И вряд ли произошло бы серьезное замешательство в рядах большевиков даже в том случае, если бы гоцлиберданам удалось уломать «непримиримого» Керенского. Ред.). Резко критиковали мы, наконец, и «все принятые меры к подавлению восстания», поскольку эти чисто военно-технические меры, без подведения под них прочного политического фундамента, казались нам и нелепыми, и не достигающими цели, и, пожалуй (я не помню, чтобы мы употребили это выражение), действительно только «раздражающими массы» без всякой реальной пользы для правительства. Мы упорно и горячо убеждали Керенского в том, что даже с точки зрения чисто военной борьбы с большевиками, она только тогда может иметь шансы на успех, когда солдаты-крестьяне будут твердо знать, что они защищают против большевиков мир и землю.
Таково было действительное содержание «исторической» беседы.
Разговор наш продолжался не особенно долго. Керенский, производивший впечатление человека, до последней степени измотанного и измученного, относился к нашим аргументам с крайним раздражением и высокомерно заявил под конец, что правительство в наставлениях и указаниях не нуждается, что теперь-время не разговаривать, а действовать.
Мы не успокоились, однако, на этом. Мы потребовали, чтобы Керенский доложил заседавшему еще правительству о резолюции Совета Республики, о нашем предложении и о нашем желании быть допущенными на заседание правительства и выслушанными. Керенский круто повернулся и ушел в соседний зал заседания.