Страница 9 из 12
Он теперь начинает мечтать о триумфе и последние недели своего наместничества проводит в писании писем к друзьям, в которых просит их содействовать ему в достижении этой чести, а главное – устроить так, чтобы он мог уехать из провинции, как только окончится его год: война с парфянами еще тянулась, и сенат мог ввиду этого продлить его правление на неопределенный срок. Цицерон этого сильно опасался: нетерпение покинуть место изгнания и желание вернуться в свой излюбленный Рим поджигались еще надеждою на триумф, – и вот, с мужеством, несколько для него необычайным, он решает взять судьбу в свои собственные руки: не дожидаясь назначения и приезда преемника, он сдает бразды правления своему квестору и 30 июля 50 года выезжает из Киликии на родину. Он едет через Эфес, Родос, Афины и Брундизий и в начале 49 года приближается к столице, останавливается у ее стен и ждет сенатского декрета насчет триумфа. Увы! Напрасно: в это самое время загорается пожар междоусобной войны между Цезарем и Помпеем, и нашему доблестному герою, к его великой досаде, приходится отложить свои мечтания на неопределенное время.
В его жизни наступает теперь пора, еще более печальная для него и его репутации, нежели какая-либо предшествовавшая. Вспыхнувшая свалка как бы застигла его врасплох, и в опасении за свою жизнь и имущество он долго не знал, к какой из воюющих сторон пристать. По своим симпатиям, личным и классовым, он всецело принадлежал Помпею: за него, как он сам говорил, стояли все boni viri, lauti ас locupletes – все благонамеренные граждане, знатные и богатые, то есть сенаторы, всадники и муниципалитеты городов, в то время как Цезарь имел на своей стороне лишь тех, “кто живет страхом и лихими надеждами”, то есть городских пролетариев, разоренных италийцев, золотую, но влезшую в долги молодежь, народных трибунов и прочие элементы демократии. Казалось бы, колебаниям здесь не могло быть места, и в начале борьбы Цицерон сам выражал мнение, что, подобно тому, как волы идут за волами, так и ему надлежит следовать за своим стадом, то есть благонамеренными; но, на беду, материальный перевес был решительно на стороне Цезаря, имевшего под своими знаменами до 15 легионов пехоты и конницы, в то время как у Помпея не было ни одного солдата, – а это совершенно изменяло положение дел, ставя нашего и без того нерешительного героя перед ужасным выбором: либо пристать к первому – и изменить своим убеждениям, либо пристать ко второму – и идти на гибель, быть побежденным и подпасть под проскрипцию. И то, и другое было довольно неприятно, но Цицерон сам говорит, что с готовностью махнул бы рукою на симпатии, убеждения и прочие сентиментальности, если бы знал наверное, что Цезарь победит; к сожалению, кто, когда дело доходит до междоусобной войны, в состоянии предвидеть, чем она окончится? И бедный Цицерон теряется в сомнениях и рассылает к своим друзьям письма, полные жалоб, стонов и слез, ища их совета, прося у них утешения и оплакивая свою горькую долю. Он ведет переговоры и с Помпеем, и с Цезарем, он старается их примирить, он дает обещания и тому, и другому и навлекает на себя дурную молву, которая заставляет его страдать еще больше. Но его терзания увеличиваются во сто крат, когда Помпей покидает Италию и отправляется набирать войска на Востоке: прежняя дилемма предстает во всей своей ужасной рельефности, дольше медлить становится невозможным: либо оставаться в Италии и, значит, пристать к Цезарю, либо объявить себя помпеянцем и идти вслед за вождем в Грецию. Злополучный герой окончательно теряет голову, особенно видя любезное отношение со стороны Цезаря, который, ценя язык Цицерона, делает ему всевозможные авансы и обещает свою вечную дружбу и милость. В письмах, представляющих позорный монумент его беспринципности и малодушия, Цицерон изливает свою тоску и отчаяние перед Аттиком, ища у него ответа на терзающий его вопрос: уехать ли, или оставаться – пожертвовать ли своим имуществом и покоем, или выбросить за борт свои убеждения? Он приходит в ярость от одной мысли об отъезде и готов проклинать день, когда он впервые увидел свет. Он вооружается против самого Помпея, поставившего его своим отъездом в такое безвыходное положение, и обвиняет его в бессердечии к друзьям, в честолюбивых замыслах и даже в измене отечеству!
После долгих колебаний и сомнений он, наконец, принимает решение и бросает жребий: 7 июня 49 года он садится на корабль и уезжает в Диррахий, где он некогда жил в изгнании и где теперь находились главные квартиры помпеянцев. Здесь проводит он целый год, ничего не делая и ни единым движением не помогая своим единомышленникам: облаченный в сенатскую тогу и украшенный венком императора, он расхаживал, живое воплощение мелочности и тщеславия, по печальному лагерю, критикуя действия начальников и солдат и браня, и ворча на Помпея и на себя. Злополучная Фарсальская битва 9 августа 48 года, в которой погиб цвет Помпеевой армии, вывела его, наконец, из неприятного положения: в то время, как другие отступают в Азию, Африку и Испанию с целью собрать войска и продолжать борьбу, он решает, что его оппозиция исчерпана и что самое лучшее, что он может сделать, это вернуться в Италию и просить у победителя прощения. Напрасно друзья добром и угрозами стараются удержать его: Цицерон стоит на своем и отплывает в Италию, послав наперед Цезарю письмо с покаянием и просьбою о помиловании.
Так в третий раз в своей жизни изменил Цицерон своему знамени. Он высадился в Брундизии и, едва спасшись от руки Марка Антония, за отсутствием диктатора, распоряжавшегося судьбами страны, принялся ждать ответа на свое письмо. Он ждал целых десять месяцев, пока в августе 47 года не получил благоприятный ответ Цезаря, а вскоре затем прибыл и он сам. Не зная, как быть, Цицерон думал было выслать ему навстречу своего сына для вящего заверения своей покорности; но великодушный победитель предупредил его и, лишь только завидел издали, сошел с коня, тепло обнял его и обещал забыть все прошлое.
Цицерон спас свою жизнь и имущество, но честь его погибла. Несмотря на многочисленные знаки внимания со стороны своего нового господина, он провел все время его правления вдали от театра публичной жизни, не имея возможности, среди общего молчания форума, сената и судов, приложить свои ораторские способности. Он жил большей частью на своих дачах, углубленный в занятия философией, и лишь изредка приезжал в Рим, чтобы засвидетельствовать свои верноподданнические чувства всесильному диктатору.
Смерть последнего в марте 44 года от руки аристократических заговорщиков вывела Цицерона на старую дорогу. В заговоре он, как и следует ожидать, не участвовал, но он рад был случившемуся как началу новой эры в жизни Рима. Забыв великодушие Цезаря, он в письмах к друзьям превозносил Брута и Кассия как великих тираноубийц и освободителей отечества, достойных стать в ряд с Гармодием и Аристогитоном – “героями и чуть ли не богами”. Он восхваляет их таланты и гражданское мужество и упрекает их лишь за то, что они “не пригласили его на празднество Ид” и не сообщили ему обо всем заранее, чтоб заручиться его содействием. Он мечтает о восстановлении республиканской конституции, о возрождении сенатского авторитета и власти и льстит себя надеждою, что теперь, наконец, после долгого перерыва, ему удастся обрести свое прежнее влияние и популярность. На заседании сената 17 марта он поздравляет своих коллег со случившимся и произносит пышную речь о тиранах и о свободе, напоминая о подобных случаях в греческой истории и приводя цитаты из греческих поэтов. Он говорит о примирении обеих партий – республиканской и цезарианской – и рекомендует объявить амнистию всем замешанным в убийстве Цезаря, как это было сделано в Афинах после изгнания тридцати тиранов. Он хочет, чтобы реформы, проведенные покойным диктатором, остались неприкосновенными, но он настаивает вместе с тем на признании заслуг Брута и Кассия в деле завоевания прав римского сената и народа.
Речь была выслушана с восторгом, и предложение принято, но сделка была недолговечной: когда через несколько дней, на похоронах диктатора, консул Антоний показал народу окровавленную и пробитую кинжалами мантию Цезаря, требуя мести убийцам и всей их аристократической родне, толпа обезумела от ярости и бросилась к домам заговорщиков, намереваясь растерзать их в клочки. Последние, правда, спаслись, но разрыв между республиканцами и их противниками был формально объявлен.