Ради острых ощущений

В воскресенье вечером я написал Октоберу отчет о разведывательной службе Биммо Богнора, а в час ночи уже сидел в лондонском экспрессе. Понедельник я потратил на магазины, а к концу следующего дня, в цивилизованной одежде и с парой дорогих горных лыж, расписался в регистрационной книге маленькой комфортабельной гостиницы в заснеженной деревушке в Доломитах.

Эти две недели в Италии никак не отразились на результатах моей работы для Октобера, но зато они заметно отразились на мне. Это был мой первый настоящий отпуск за все время, прошедшее со дня гибели моих родителей, первый по-настоящему бездумный, бесцельный, эгоистичный отдых за девять лет.

Я почувствовал себя моложе. Стремительные дни на снежных склонах и вечерние танцы с лыжными партнершами счистили с меня многолетний слой ответственности, и я наконец ощутил, что мне двадцать семь лет, а не пятьдесят, и что я молодой человек, а не отец семейства. Процесс освобождения от невыносимого груза, который начался с отъездом из Австралии и подспудно продолжался в те недели, что я провел у Инскипа, внезапно завершился.

Кроме этого, я получил еще и премию в виде девушки-портье в моей гостинице – сияющего создания с приятно округлыми формами, чьи темные глаза загорелись, как только она меня увидела, и которая после чисто символических уговоров стала проводить часть своих ночных дежурств в моей постели. Она называла меня своей рождественской коробкой конфет и утверждала, что я самый удачный и довольный жизнью любовник из всех, с кем она встречалась за много лет, и что ей со мной хорошо. Наверное, она была куда менее разборчива в связях, чем Пэтти, но ее натура была более цельной, поэтому с ней я испытывал не стыд, а упоение.

В день моего отъезда, когда я подарил ей золотой браслет, она поцеловала меня и попросила не приезжать больше, потому что второй раз так же хорошо не бывает. Эта девушка была поистине подарком судьбы для одинокого мужчины!

Я прилетел обратно в Англию рождественским вечером, мое умственное и физическое состояние было лучше, чем когда-либо, и я был готов к самому худшему, чего только можно было ожидать от Хамбера. Что, как выяснилось впоследствии, было очень кстати.

Глава 8

В День подарков в Стаффорде одна из лошадей в первом, аукционном, заезде, шедшая четвертой после последнего барьера, сбросила жокея, сломала ограждение и помчалась по заросшему травой центру круга.

Конюх, стоявший рядом со мной на продуваемых сквозняком ступеньках за весовой, с проклятиями ринулся ловить ее. Но лошадь, как обезумевшая, носилась по всему ипподрому, и конюху, тренеру и десяти добровольным помощникам понадобилось четверть часа, чтобы остановить ее. Я наблюдал, как они с встревоженными лицами вывели опозорившееся животное с круга и провели мимо меня в конюшню ипподрома. Несчастное создание побелело, покрылось потом и было явно не в себе: его ноздри и морда были в пене, тело дрожало, уши прижались к голове, и он, похоже, способен был лягнуть любого, кто подошел бы поближе.

Его имя, как я выяснил из программы скачек, было Супермен. Он не входил в число одиннадцати лошадей, которыми я занимался, но его разгоряченный вид и безумное поведение в сочетании с фактом, что неприятность произошла на аукционных скачках в Стаффорде, говорили о том, что это двенадцатый случай в серии. Но двенадцатый раз оказался неудачным. Беккет был прав – эффект этого допинга трудно было спутать с чем-либо другим. Я никогда раньше не видел лошадь в таком состоянии – описания «возбужденных победителей» в газетных вырезках были очевидным преуменьшением. По-видимому, Супермену либо дали слишком большую дозу, либо он чрезмерно отреагировал на обычную.

Ни Октобер, ни Беккет, ни Маклсфилд в Стаффорде не появились. Оставалось надеяться, что обещанные Октобером меры были приняты, несмотря на День подарков. Не мог же я, не выходя из роли, поинтересоваться, сделаны ли предварительные анализы на допинг, или потребовать, чтобы допросили жокея, проверили необычные ставки и исследовали шкуру лошади.

Супермен благополучно справился со всеми препятствиями, и этот факт склонял меня к мысли, что стимулянт применили, только когда он приближался к последнему барьеру, брал или только что взял его. Именно в этот момент он впал в бешенство и вместо того, чтобы ускориться, скинул жокея и убежал. Именно здесь к нему применили средство, которое должно было придать ему сил для рывка на последних четырехстах ярдах, длинной финишной прямой, дающей время и место для обгона лидеров.

Единственным человеком на ипподроме, с которым я мог без опаски поговорить, был конюх Супермена, но, судя по состоянию лошади, скоро он из конюшни не выйдет. Тем временем можно было предпринять кое-какие шаги к тому, чтобы получить работу у Хамбера.

Я явился на скачки с нечесаными волосами, в грязных ботинках, ворот кожаной куртки был поднят, руки в карманах, на лице подавленное выражение. Короче, мой вид говорил о последней ступени падения.

Надо сказать, я не испытал особого удовольствия, переодеваясь утром в одежду конюха. Свитера пахли лошадьми, узкие дешевые штаны казались грязными, белье было серым от плохой стирки, а джинсы забрызганы глиной и навозом. Я не отправил все это в стирку, поскольку боялся, что не смогу получить обратно в рождественский вечер, но теперь, несмотря на отвращение, ничуть об этом не жалел – такая одежда придавала мне вид вконец опустившегося человека.

Переодевшись и побрившись в туалете аэровокзала Вест Кенсингтон, я оставил лыжи и сумку с одеждой в камере хранения на вокзале Юстон, беспокойно проспал пару часов на жесткой скамейке, позавтракал бутербродами и кофе из автомата и сел на поезд, идущий в Стаффорд. Если так пойдет дальше, подумал я, у меня по всему Лондону будет распихана куча барахла, потому что ни на пути в Италию, ни на обратном пути я не стал заходить в лондонский дом Октобера, чтобы забрать оставленные там вещи. Мне не хотелось видеться с Октобером. Он нравился мне, и было бы неприятно снова столкнуться с его явной враждебностью.

Хамбер привез в Стаффорд только одну лошадь – задрипанного стипльчезера, который бежал в четвертом заезде. Я привалился к ограде и смотрел, как его старший конюх седлает лошадь, а сам Хамбер, опершись на свою узловатую палку, дает ему указания. Я хотел разглядеть его поближе, и то, что я увидел, с одной стороны, обнадеживало, поскольку говорило о его способности на всякую гадость, с другой стороны, отбивало всякую охоту с ним связываться, а в особенности – попадать к нему в подчинение.

Его крупное тело было облачено в прекрасно скроенное короткое пальто из верблюжьей шерсти, из-под которого виднелись темные брюки и превосходные туфли. На его голове был котелок, надетый очень прямо, на руках – чистые перчатки из светлой свиной кожи. Лицо у него было большое, но не пухлое, а жесткое. Неулыбающиеся складки от носа к подбородку придавали ему выражение холодного упрямства.

Он стоял совершенно спокойно, не делая лишних суетливых движений – полная противоположность Инскипу, который вечно ходил вокруг лошади, проверял ремни и пряжки, дергал и похлопывал седло, ощупывал ноги, снова и снова убеждаясь, что все в порядке.

В случае с Хамбером нервничал державший лошадь конюх. Пожалуй, можно было даже сказать, что он боится. Он бросал на Хамбера настороженные взгляды испуганного животного и старался держаться вне его поля зрения, стоя с противоположной стороны лошади. Это был тощий, оборванный мальчишка лет шестнадцати, с лицом, туповатым почти до дебильности.

Старший разъездной конюх, человек средних лет с большим носом и недружелюбным выражением лица, неторопливо закрепил седло и кивком велел конюху вывести лошадь на демонстрационный круг. Хамбер пошел следом. Он слегка прихрамывал, хоть и опирался на трость, и двигался прямо вперед, как танк, ожидая, что все будут уступать ему дорогу.

Я переместился к ограде демонстрационного круга вслед за Хамбером и увидел, как он отдает распоряжения жокею, с вполне оправданным унынием взиравшему на предложенное ему четвероногое. Не Хамбер, а старший конюх подсадил жокея, поднял и унес попону, которой была накрыта лошадь. Я встал поближе к нему на трибуне для конюхов, огляделся и сделал попытку занять денег у незнакомого парня. Хоть я и ожидал такой реакции, но все же вздохнул с облегчением, когда парень с негодованием отказал мне, причем сделал это достаточно громко, чтобы его услышал хамберовский старший конюх. Я сгорбился и подавил желание оглянуться и посмотреть, попала ли стрела в цель.