Страница 15 из 25
В подтверждение того, что разрыв дружеских отношений Алексея Михайловича с Никоном произошел именно вследствие того, что они являлись представителями двух соперничающих начал – теократического и монархического, – приводим отрывок из письма Никона Дионисию, патриарху Константинопольскому: “У Его Царского Величества составлена книга (“Уложение”), противная Евангелию и правилам св. апостолов и св. отцов; по ней судят, ее почитают выше Евангелия Христова. В той книге указано судить духовных архиереев и их стряпчих, детей боярских, крестьян, архимандритов, и игуменов, и монахов, монастырских слуг, и крестьян, и попов, и церковных причетников в монастырских приказах мирским людям, где духовного чина нет больше. Много и других пребеззаконий в этой книге! Мы об этой проклятой книге много раз говорили Его Царскому Величеству, но за это я терпел уничижение и много раз меня хотели убить. Царь был прежде благоговей и милостив, во всем искал Божьих заповедей и тогда милостью Божиею и нашим благословением победил Литву. С тех пор он начал гордиться и возвышаться, а мы ему говорили: перестань! Он же в архиерейские дела начал вступаться, судами нашими овладел: сам ли собою он так захотел поступать, или же злые люди его изменили? Он уподобился Ровоаму, царю израильскому, который отложил совет старых мужей и слушал совета тех, которые с ним воспитывались”.
Кроме чисто принципиальной вражды, сюда присоединились интриги и сплетни тех людей, которые окружали царя и, что, очень естественно в данном случае, льнули и тяготели к монархизму, так как он давал им больше индивидуальной свободы, чем теократизм, представителем которого являлся беспощадный и прямолинейный монах-мордвин. Обладая гибким и льстивым языком, боярство и родовая знать не могли простить патриарху его происхождения, они ненавидели его за то, что он оттер их от царя до такой степени, что этот самый царь заставил их в ноги кланяться мужику-монаху и умолять его принять патриарший сан; эта-то ненависть и сделала их еще более речистыми. Оскорбленное самолюбие мелких в нравственном смысле людей не нашло другого оружия, как сплетни, и поэтому языки мужские и женские деятельно заработали в Москве. На патриарха сплетни сыпались градом: он-де хочет уничтожить православие, он хочет провозгласить себя папою, он ни во что не ставит царскую волю, он корыстолюбив, он убийца, он состоял в любовной связи с царевною Татьяною Михайловною, – и еще масса всякого вздора, разжигавшего страсти и усиливавшего вражду. Взгляд Никона на окружающих царя был приведен выше: “Их дело повиноваться властям, а не умствовать”, – поэтому понятно, как негодовал он, видя, что царь охотно выслушивает умствующих и видимо уклоняется от тех сердечных отношений, которые были между ними раньше. Бояре и придворные долго сдерживались и таили в себе вражду против патриарха, сознавая, что с царем, добродушным в обращении и нерешительным в поступках, ничего все-таки не поделаешь, но раз они почувствовали перемену в обращении “тишайшего” с патриархом, то, вполне естественно, принялись усердно поддерживать и раздувать враждебное настроение, не сознавая, быть может, причины, вызвавшей охлаждение между Алексеем Михайловичем и Никоном.
Еще летом 1657 года отношения между царем и патриархом были внешне настолько хороши, что только изощрившиеся придворные умели подмечать набегавшие тучки. В это время Никон занимался созданием нового монастыря, под который он приобрел землю верстах в сорока от Москвы, по берегу реки Истры, у дворянина Романа Боборыкина. Условия, на которых состоялся переход земли от одного владельца к другому, не вполне известны и больше основывались на совести, но Боборыкин принадлежал к числу таких людей, которые низко кланяются и раболепно уступают людям сильным, а затем, при первой возможности, начинают сутяжничать, оббивая пороги по всем судебным инстанциям. Приобретая землю и не заботясь о личности Боборыкина, который остался соседом, Никон сравнял холмистую местность, с трех сторон окопал рвом, вдоль которого выстроил деревянную ограду с восемью башнями, а посередине – деревянную церковь. Когда последняя была готова, патриарх пригласил Алексея Михайловича со всем семейством на освящение. Царю понравилась живописная местность, и он сравнил ее с Иерусалимом; такое сравнение приятно поразило Никона, и он задумал создать подобие настоящего Иерусалима; с этою целью келарь Суханов был снова послан на Восток, чтобы разыскать и привезти точный снимок с иерусалимского храма Воскресения. Пока келарь ездил в Палестину, патриарх дал различные названия окрестностям возникающей обители, напоминающим святые места: появились Назарет и Рама, село Скудельничье, горы Елеонская, Фавор и Гермон, а Истру переименовали в Иордан. Алексей Михайлович как набожный человек сделал пожертвование Новому Иерусалиму, царица Марья Ильинична тоже, и постройка подвигалась вперед, но так же постепенно усиливалось охлаждение между царем и патриархом, так как ни один из них не хотел уступать другому в основном вопросе. Агитация против патриарха среди придворных и одновременно противников троеперстия усиливалась, и в июле 1658 года состоялся явный разрыв, поводом к которому послужила вздорная случайность.
В Москву приехал грузинский царь Теймураз Давидович, и поэтому во дворце был большой обед, на который патриарха не пригласили. Кроме этого знака неуважения к особе “второго государя”, патриарший стряпчий князь Дмитрий Мещерский был побит окольничьим Богданом Матвеевичем Хитрово в толпе. Князь пожаловался патриарху на обиду, и Никон написал царю письмо, в котором просил суда за оскорбление своего стряпчего; царь отвечал собственноручно: “Сыщу и по времени сам с тобою видеться буду”. Однако прошло несколько дней, а Алексей Михайлович не подумал повидаться с Никоном и не произвел следствия об оскорблении князя Мещерского; очевидно, явно враждебные действия против “собинного друга” боярство и придворные позволили себе с ведома и одобрения царя, который, наконец, решился покончить с упорным сторонником теократизма. 8 июля, в день Казанской Божией Матери, царь не явился ни к вечерне, ни к обедне, не желая встречаться с патриархом, хотя тот приглашал его. 10 июля, в праздник Ризы Господней, повторилось то же самое, но в ответ на приглашение в Успенский собор царь прислал стольника, князя Юрия Ромодановского, для объяснений. Эти объяснения, повторяемые и позднее, юридически нелепы и бессмысленны, но получают серьезное значение с точки зрения, приведенной выше.
– Царское Величество на тебя гневен, оттого он не пришел к заутрени и повелел не ждать его к святой литургии, – объявил князь Ромодановский.
– За что же царь на меня гневается? – спросил спокойно патриарх.
– Ты пренебрег Его Царским Величеством, – последовал ответ, – и пишешься Великим Государем, а у нас один Великий Государь – царь!
– Я называюсь Великим Государем не собою, – возразил Никон, – так восхотел и повелел мне Его Величество. На это у меня и грамоты есть, писанные рукою Его Царского Величества.
– Царское Величество почтил тебя яко отца и пастыря, и ты этого не уразумел. А ныне Царское Величество велел тебе сказать: отныне не пишись и не называйся Великим Государем; почитать тебя впредь не будет.
На этом беседа кончилась. Война была объявлена и объявлена в самой грубой форме. Никону объявили прямо, что почитать его царь не будет, следовательно, вместо “Великого Государя, свет-патриарха”, ему приходилось оставаться простым чиновником, которому дьяки и подьячие делали бы тысячи неприятностей. Не для этого принимал Никон патриарший сан, не для этого царь и бояре клялись ему в Успенском соборе 22 июня 1652 года, не для этого он переносил вражду всего двора. Обладая здравым смыслом простолюдина и не отличаясь никогда сентиментальностью, опальный патриарх понял, что ему не под силу бороться за принцип теократизма, тем более, что “один в поле не воин”. Вывод из этого был прямой: дожидаться, пока его с бесчестьем выгонят из патриарших палат, было унизительно для гордого монаха, поэтому следовало уйти самому, отступить с честью. Решение это Никон сообщил в тот же день своему любимцу, патриаршему дьяку Каликину, заступившему место Кокошилова. Человек недалекого ума, Каликин пришел в ужас от внешней стороны дела: как это церковь останется без главы и руководителя! Сознавая себя бессильным отговорить владыку, он побежал к боярину Зюзину за советом. Честный и прямодушный старик, Никита Зюзин был дитя своего времени и взглянул на все дело с практической стороны: отречение от патриаршего престола означало отречение от власти, почета, доходов и даже от средств к жизни. Пользуясь тем, что он назывался другом Никона, Зюзин велел Каликину передать патриарху, чтобы он не гневил государя, а то захочется после вернуться назад, да будет поздно. Под впечатлением такого совета Никон задумался: в нем мелькнула соблазнительная мысль помириться с царем назло этим прихлебателям-придворным; однако Никон знал Алексея Михайловича лучше всех тех, которые писали о “тишайшем государе” за последние 200 лет, он знал, что примирение возможно лишь при условии уступки по существу дела, а на это патриарх не мог согласиться, это значило бы отречься от самого себя. Благодаря этим размышлениям начатое письмо было разорвано, он громко проговорил: “Иду!”, – и велел служке Шушере купить для него простую поповскую палку.