На полголовы впереди

Но потом, в день суда, с четырьмя свидетелями обвинения произошло что-то странное. У одной свидетельницы случился нервный припадок, и ее в истерике отвезли в психиатрическую больницу. Один вообще исчез – впоследствии его видели в Испании. А двое по непонятной причине начали путаться в своих показаниях относительно фактов, которые до того помнили абсолютно точно. Защита вызвала в качестве свидетеля некоего симпатичного молодого человека, который под присягой заявил, что мистер Филмер и близко не подходил к отелю в Ньюмаркете, где, как предполагалось, состоялся сговор, а вместо этого всю ночь провел в деловых переговорах с ним за пятьсот километров оттуда, в мотеле (счет из которого был предъявлен суду). Никто не сообщил присяжным, что этот молодой человек с прекрасными манерами, негромким голосом и в безупречном костюме без единого пятнышка в этот момент уже отбывал срок за мошенничество и прибыл в суд в тюремном фургоне. Почти все остальные, кто находился в зале суда – адвокаты, полицейские и даже сам судья, – знали, что этого симпатичного молодого человека в тот вечер отпустили под залог и что, хотя убийцу еще не нашли, убийство помощника конюха, вне всякого сомнения, организовал Филмер.

Джулиус Аполлон Филмер с самодовольной ухмылкой выслушал вердикт "не виновен" и крепко обнял своего адвоката. Правосудие было посрамлено. Родители помощника конюха проливали горькие слезы на его могиле, а члены Жокейского клуба в полном составе скрежетали зубами. Миллингтон поклялся, что рано или поздно, так или иначе, но доберется до Филмера, и теперь это стало для него сродни кровной мести: погоня за этим мерзавцем вытеснила у него из головы почти все остальное.

Он потратил массу времени, обходя пабы Ньюмаркета, хотя до него там уже побывала полиция, пытаясь выяснить, какими именно сведениями, порочащими Филмера, мог располагать Пол Шеклбери – так звали убитого помощника конюха. Этого никто не знал или же не хотел говорить. А можно ли винить человека, если он не хочет идти на риск, что его найдут мертвым в канаве?

Больше повезло Миллингтону со свидетельницей, у которой случилась истерика, – она к этому времени была уже дома, но ее все еще время от времени начинало трясти. Она работала горничной в том отеле, где состоялся сговор.

Она слышала – и первоначально была готова показать под присягой, что слышала, – как Филмер сказал какому-то неизвестному мужчине: "Если он умрет, тебе светят пять кусков, и еще пять – тому, кто его замочит. Так что иди и все устрой". Она вешала в ванной чистые полотенца, когда эти два человека, разговаривая между собой, вошли в номер из коридора. Филмер тут же выпроводил ее, и разглядеть второго она не успела. Эти слова она запомнила точно, хотя, конечно, только потом догадалась, что они могли означать. Догадалась по слову "замочит", которое ей особенно запомнилось.

Через месяц после суда Миллингтон сумел добиться от нее неохотного признания, что ее угрозами заставили не давать показаний. Кто ей угрожал?

Какой-то неизвестный мужчина. Но она будет это отрицать. Она будет отрицать все, у нее снова случится припадок. Этот человек пригрозил, что ее шестнадцатилетней дочери не поздоровится. "Не поздоровится..." Он во всех жутких подробностях описал, что именно ее ждет. Миллингтон, прекрасно умеющий уламывать людей, когда нужно, с помощью множества заманчивых обещаний (которые необязательно намеревался выполнить) уговорил ее провести несколько дней на ипподроме, в служебных помещениях, расположенных в различных местах с хорошим обзором, откуда она, находясь в полной безопасности, должна была смотреть в окно. Она будет сидеть со всеми удобствами, в тени, никому не видимая, а он укажет ей на нескольких людей. Она очень боялась и поехала в парике и темных очках. Очки Миллингтон заставил ее снять. Усевшись в кресло, она оглянулась на меня – я молча стоял сзади.

– Не обращайте на него внимания, – сказал Миллингтон. – Это просто предмет обстановки.

В дни скачек мимо этих окон проходила вся публика – поэтому, разумеется, окна и были расположены там, где они были расположены. За три долгих дня, проведенных на протяжении одной недели на трех ипподромах, Миллингтон указал ей почти на всех известных нам сообщников и приятелей Филмера, но каждый раз она отрицательно качала головой. Во время четвертой попытки, на следующей неделе, мимо прошел сам Филмер, и я подумал было, что у нее снова начнется истерика. Но хотя горничная задрожала, заплакала и принялась умолять нас еще раз поклясться, что он никогда об этом не узнает, она осталась на своем посту. И вскоре после этого повергла нас в изумление, указав на проходившую мимо группу людей, о связи которых с Филмером мы до сих пор и не догадывались.

– Это он, – задыхаясь от волнения, сказала она. – О господи... Это он. Я узнала бы его где угодно.

– Который? – быстро спросил Миллингтон.

– В темно-синем... с такими седыми волосами. О господи... Только бы он не узнал...

В голосе ее звучала паника. Миллингтон принялся ее успокаивать, но я слышал только начало, потому что быстро выскочил на улицу и тут же замедлил шаг, влившись в поток зрителей, которые возвращались от паддока на свои места перед очередным заездом. Человек в темно-синем костюме с серебристыми волосами шел не спеша вместе с толпой. Я осторожно следил за ним до самого вечера, и за это время он только однажды вступил в контакт с Филмером, да и то как будто случайно, словно они были незнакомы. Внешне это выглядело так, будто человек в темно-синем костюме всего лишь спросил у Филмера, который час. Филмер взглянул на часы и что-то сказал. Темно-синий костюм кивнул и отошел. Все ясно, темно-синий костюм – человек Филмера, но никто не должен этого заметить: точь-в-точь как у нас с Миллингтоном.

Когда все начали разъезжаться с ипподрома, я последовал за темно-синим костюмом и из машины позвонил Миллингтону.

– Он едет на "Ягуаре", – сказал я. – Номер А-576-РОО. Он говорил с Филмером. Это тот, кто нам нужен.

– Правильно.

– Как наша дама? – спросил я.

– Кто? А, эта? Мне пришлось послать Гаррисона, чтобы он проводил ее до самого Ньюмаркета. Она опять наполовину в истерике. Ты все еще видишь нашего человека?

– Да.

– Я позвоню позже.

Гаррисон был одним из штатных сотрудников Миллингтона – бывший полицейский, грузный, добродушный, ему оставалось всего несколько лет до пенсии. Я никогда не имел с ним дела, но хорошо знал его в лицо, как и всех остальных. Мне пришлось долго привыкать к такому положению, когда я вошел в состав команды, а все остальные этого не знали; я чувствовал себя каким-то призраком. Я всегда был человеком незаметным. Двадцать девять лет, рост метр восемьдесят два, вес – семьдесят шесть килограммов, волосы каштановые, глаза карие, особых примет, как пишут в протоколах, не имеется. Я всегда был частью бурлящей ипподромной толпы – изучал программку, слонялся, разглядывал лошадей, смотрел заезды, время от времени делал ставку-другую. Это не составляло труда, потому что множество других людей постоянно были заняты тем же самым. Я был всего одной из овечек в пасущемся стаде. Каждый день я приходил иначе одетым и никогда ни с кем не знакомился, так что мне частенько становилось одиноко, но все равно было интересно.

Я знал в лицо всех жокеев и тренеров и очень многих владельцев лошадей, потому что для этого достаточно иметь только хорошее зрение и программку. Но я знал еще и много чего из их биографий, потому что немалую часть детства и юности провел на ипподромах, куда меня брала с собой помешанная на скачках пожилая тетя, которая меня вырастила. Благодаря ее познаниям и острому языку я стал настоящим ходячим банком данных. А когда мне было восемнадцать, она умерла, и я семь лет бродил по свету. Вернувшись, я уже не был похож на прежнего зеленого юнца, и те, кто меня когда-то немного знал, скользили по мне безразличным взглядом.

Окончательно вернулся в Англию я потому, что в двадцать пять лет стал полноправным наследником и тети, и отца – их душеприказчики ждали моих распоряжений. Раньше я время от времени переписывался с ними, и они довольно часто переводили мне деньги в разные глухие места, но когда я вошел в тихий, весь в книжных полках кабинет старшего партнера фирмы "Корнборо, Кросс и Джордж", Клемент Корнборо хмуро поздоровался со мной, не вставая из-за стола.