Страница 9 из 24
Где же был в это время Кромвель и что он делал? Увы! – почти незаметно должны промелькнуть перед нами двенадцать или тринадцать лет его биографии. В летописях человечества зачастую бывает легче найти подробности о жизни и смерти излюбленной собачонки какой-нибудь знатной дамы, чем о мыслях, делах и чувствах великого человека.
Мы оставили его в конце 1624 или в начале 1625 года освободившимся от своего душевного маразма и уверовавшим, что на земле можно жить, лишь исполняя волю Провидения. В этой мысли он нашел свой душевный покой и постоянный стимул для деятельности. В своих религиозных убеждениях он несомненно ближе всего подходил к кальвинизму. Образ сурового Божества, нарисованный женевским пророком, непреклонно проводящего в жизнь людей идею высшей справедливости, требующего постоянного покаяния в своих грехах, постоянной борьбы со страстями и легкомыслием, не давал покоя и Кромвелю. Но было бы, пожалуй, слишком смело называть его кальвинистом и только. Кальвинизм хотя и широкая, но все же догма. Кажется, Кромвель с самого начала (впоследствии-то уж несомненно) перешел за ее границы, склоняясь все более и более в сторону безусловного религиозного индивидуализма. Своей жизнью он хотел прославлять своего Бога. Во всяком случае, он искренне сочувствовал пуританам, заботился о том, чтобы не распадались их общины, жертвовал деньги на содержание проповедников. Уверяют даже, что возле Эли все еще сохранилась часовня, где проповедовал он сам...
Несомненно, что он внимательно следил за общественной и политической жизнью своей страны. Даже в это время его имя встречается обыкновенно наряду сименами Пима, Гэмдена и других им подобных. Он не мог не интересоваться процессами Прэна, которому оторвали (не обрезали, а оторвали) уши на публичной площади, как вору и мошеннику, за неодобрение системы Лоуда-Гэмдена, не мог не следить за ними, затаив дыхание, не мог не спрашивать себя, чем и когда все это кончится. Существует легенда, будто в один туманный день будущие вожди парламента и армии – Пим, Гэмден, Кромвель – готовы были сесть на корабль и переселиться, по примеру многих своих единоверцев, в Америку – до того трудно дышалось им воздухом старой Англии, зараженным ханжеством и насилием. Легенда прибавляет, что чиновники короля, внезапно явившись, не разрешили кораблю выйти из порта. Напрасно не разрешили... если это не легенда.
Впрочем, кое-что и не легендарное мы знаем из жизни Кромвеля за этот долгий (1624 – 1637 годы) и темный период. Это “кое-что” сводится к следующему:
В марте 1628 года граждане родного города избрали Кромвеля депутатом в третий, сильно оппозиционный, парламент. Таким образом он в Вестминстере подавал голос за “Прошение о правах” – эту, как помнит читатель, жалобу на склонность клира к папизму и на покровительство, оказываемое двором иезуитам. 11 февраля 1629 года он говорил свою первую речь в религиозной комиссии. Уже давно вел он борьбу с англиканским духовенством; давно желал он распространить в общинах и повсюду чтение Библии и свободное толкование ее; он смело упрекнул своих врагов в ханжестве и нарисовал яркую картину лицемерия и низкопоклонства, существовавших в жизни клира. “Если таковы, – воскликнул он в заключение, – в церкви ступени для получения мест и повышений, то чего мы можем ожидать впоследствии?” Для показаний против одного из злейших епископов он предлагал пригласить в качестве свидетеля благочестивого Ворда, но этому помешало закрытие парламента, распущенного 2 марта 1629 года со всеми знаками королевского неудовольствия.
После этого Кромвель опять вернулся к своим пенатам и провел в деревенском уединении целых одиннадцать лет (1629 – 1640 годы). Как видно, из документов, он был немало времени мировым судьею и вел борьбу с правительством за нарушенные последним привилегии общинного самоуправления. Потом он “осушал болота”, занимался хозяйством, скорбел, глядя на охватившую все государство реакцию, помогал пуританам деньгами, советом... Но мы стали бы совершенно напрасно искать какого-нибудь блестящего события в его жизни за все эти утомительно долгие одиннадцать лет.
Такого блестящего события не было.
По этому поводу Карлейль предается многим небезынтересным размышлениям. Ничто не мешает и нам хотя бы вкратце познакомиться с ними. Великий историк отмечает в своем излюбленном герое одну любопытную черту, именно скромность. Надо согласиться, что Кромвель на самом деле отличался ею. Не та, конечно, это скромность, про которую в прописях сказано, что она украшает дев и юношей. Это скромность силы, высокой и серьезной, которая утеряла свое тщеславие, слившись с громадным и всецело поглотившим ее делом. В действительно великом человеке не может быть нетерпеливого желания выдвинуться, нетерпеливого и настойчивого ожидания, чтобы заслуги его немедленно были признаны и вызвали соответствующие восторги. В изречении Бюффона: “Гений – это терпение” – если не все, то многое справедливо, и, в таком случае, кто терпеливее Кромвеля? Природа предназначала ему занять первое место среди людей. Она предопределила ему власть королей и императоров, власть героя над преданной и покорной ему толпой. И когда настал час, он, конечно, не отказался от нее... Но до наступления этого часа он скромно удовлетворялся незначительной деятельностью в пределах своего прихода. А между тем недюжинные силы кипели в нем. Быть может, и тоска его юности была отчасти вызвана этим страшным несоответствием между гениальными дарованиями и незаметной участью деревенского дворянина. Кромвель примирился на принципе. Этот принцип был абсолютен. Прославление Бога возможно и не на широкой исторической арене; широкая историческая арена не могла появиться без стечения счастливых случайностей. Не каждый день выпадают они, и Кромвелю пришлось ожидать их 44 года! Однако он не будировал[6] и не уходил от жизни. Честный семьянин, он был в то же время честным гражданином...
Маколей говорит про него: “Он был воспитан для мирных занятий”. Не видно, чтобы честолюбие съедало его, чтобы лавры политика или дипломата не давали ему спать по ночам; видно зато, что никогда ни о каком протекторате над Англией он не мечтал и мечтать не мог. Но разве он сидел сложа руки и плакался “на реках вавилонских”? Скромность позволяла ему браться за самые маленькие дела, лишь бы велик был принцип. А ведь он может отражаться даже в защите общинных привилегий, как отражается “солнце в малой капле вод”.
Особенно любопытны те мотивы, те свойства, которые Кромвель всегда искал в людях и, найдя их, наиболее ценил. Здесь было бы очень удобно сравнить его с Наполеоном. Последний выступил на мировую сцену смело и дерзко, провозгласив свою знаменитую формулу “la carriere est ouverte aux talents” (карьера открыта для талантов). У него также было фанатически преданное войско; но чем возбуждал он его к геройским подвигам, настоящим подвигам титанов? Обаянием своей личности? Прежде всего этим. А дальше? Чувством долга? Нет. Наполеон говорил им о славе, о деньгах, о наградах; он напоминал, что сорок веков смотрят на них с высоты пирамид; он настойчиво вызывал к жизни чувство успеха, славолюбие. Не так поступал Кромвель. Никогда не мечтал он о всемирном владычестве, даже мысль о нем не являлась ему. Имея в своем распоряжении громадную силу, он сравнительно мало вмешивался в европейские дела. Он сам проповедовал своим солдатам. Он говорил им о царстве Вечной Справедливости, о торжестве истины и веры над ложью и идолопоклонством. Посылая их на смерть, он звал их исполнить свой долг. Не в личном счастье человека искал он оправдания для его поступков и не к личной пользе обращался он, когда надо было подвигнуть на общее дело. Мысль о чем-то другом, бесконечно высшем, ни на минуту не покидала его – то была мысль о вечности. Ей-то человек должен принести в жертву самого себя, и она обращает его жизнь в долг. И он сам всегда шел впереди всех, не боясь ответственности. Первый на поле битвы, первый в битве жизни, он первый принимал удары судьбы, и глубокой складкой легло страдание на его чудном лице – лице гения.
6
проявлял недовольство, дулся (устар.)