Страница 11 из 21
А между тем книга была в самом начале. Естественны поэтому минуты уныния даже для такого выдержанного человека, как Бокль. Однажды он писал своей приятельнице, мисс Грей: «Я не скрою от Вас, что порою меня огорчает и даже угнетает мысль о том, как ничтожны мои силы в сравнении с моими мечтами, надеждами, планами. Моя голова по временам слаба, мысль недостаточно ясна. Уверяют, что мне нечего бояться, – увидим… Остановиться на полдороги, не завершить того, что является в моих глазах великим делом, прожить, не оставив по себе след, – вот грустное будущее, которое рисуется передо мной и кажется мне возможным. Думая о нем, я чувствую, как холодеет моя кровь. Быть может, я мечтал о слишком многом, но ведь временами я чувствовал в себе присутствие такой силы, такой проницательности, такой власти над миром мысли, что не пустое тщеславие заставило меня поверить в себя и взяться за дело, которого, вероятно, никогда не окончу».
Не знаю, какое впечатление произведет это письмо на других, но думается, что трудно было бы не рассмотреть в нем трагедии, трагедии без жестов, громких слов, длинных и трогательных монологов и без всяких романических любовных прикрас. Ведь трагическое всегда получается от столкновения личности человеческой, ее стремлений, ее горячего чувства, ее страсти с мертвыми и холодными «законами», все равно чего – природы ли, общественной ли жизни, религии ли, государственного ли устройства. Главными действующими лицами во всех греческих трагедиях являются, с одной стороны, Судьба – то воплощенная в образе бесстрастного слепого существа, перед таинственным могуществом которого трепещет сам громовержец, то в образе нравственного закона, преследующего несчастного Эдипа, то в образе Креона, устами которого говорит неумолимая государственная власть; с другой – живое человеческое чувство, живой порыв любящего или ненавидящего сердца. Бокль в своей недолгой и такой тусклой извне жизни вынес то же столкновение. Бессилие отдельной человеческой воли, ничтожность отдельного человеческого порыва перед могуществом бытия дали почувствовать себя жестоко и страшно. Прочтя приведенное письмо, вы уже предчувствуете его глубоко грустные предсмертные слова.
Но силы исчезали медленно, по каплям. Он мог еще работать и работал так же усиленно, как прежде, несмотря на очевидные признаки переутомления. Как и всякая хроническая болезнь, вроде чахотки, например, это переутомление действовало сначала даже возбуждающим образом на его нервы и мозговую деятельность, и скоро стала периодически появляться бессонница. Несмотря на это, он решился пренебречь советами насчет полного отдыха и, «раз нельзя сделать всего – сделать хоть что-нибудь». 10 января 1855 года он записывает в своем дневнике: «Начал приводить в порядок книги, которые я цитирую в примечаниях к первому тому»; 22 июля того же года: «Наконец-то принялся за переписку своего сочинения для типографии»; 10 сентября: «Отчаиваюсь, что удастся закончить когда-нибудь работу».
К счастью, опасение оказалось ложным. Начисто переписанная рукой самого Бокля, рукопись первого тома была готова в 1856 году.
Глава III. «История цивилизации в Англии»
Для первого тома своей «Истории» Бокль не нашел издателя. Богатая фирма «Паркер и сын» испугалась риска, связанного с изданием сочинения совершенно неизвестного автора, и возвратила Боклю его рукопись – факт, не лишенный интереса для характеристики книжного дела в нашем просвещенном столетии. Издательская логика имеет свои капризы и расчеты, не всегда доступные пониманию обыкновенного смертного, и мне кажется, что мы совершенно напрасно упрекаем XVII век и считаем бревном в его глазу небрежное отношение к «Потерянному раю» Мильтона. Мильтон вынужден был продать рукопись своей поэмы за 50 рублей, но и в наши дни совершаются вещи, ничуть не лучшие. Манускрипт лучшего из произведений Карлейля «Sartor Resartus» пожелтел за время мытарств по редакциям журналов, «Логику» Милля никто не хотел издавать, «Происхождение видов» Дарвина и «История цивилизации» Бокля были отпечатаны за счет их авторов, так как «Паркер и сыновья» не считали эти труды достаточно интересными. Да, много еще времени пройдет, прежде чем мы будем вправе гордиться своим просвещением, – пока же мы не умеем даже избавить лучшие создания человеческого духа от прихотей, капризов и грошевых расчетов торгашей.
Будь Бокль беден, очень может быть, что его «История цивилизации» не вышла бы в свет, по крайней мере, при его жизни, но он решился сам подвергнуться «риску расходов». Переписка с издательскими фирмами, тормозившая дело, раздражала его. Как видно из его писем, его начинала даже, хотя и смутно, тревожить мысль о смерти. Но вот любопытная психологическая черта. Смерть пугала его, но не мистической своей стороной: не страх перед таинственной страной, откуда не возвращался еще ни один путник, томил и мучил его – он боялся лишь того, что не успеет закончить своего дела. Он верил в бессмертие души, хотя мы и не знаем, в каком виде представлялось ему это бессмертие, но бессмертие здесь, на земле, прельщало его не менее.
В 1858 году первый том «Истории цивилизации» вышел из-под печатного станка. Бокль посвятил его матери, и на первой странице крупно были отпечатаны слова: «Матери моей посвящаю я этот первый том моего первого сочинения». Наконец-то можно было вздохнуть с облегчением и расправить свои усталые руки. Книга раскупалась быстро, и в течение трех—четырех месяцев разошлась в семистах экземплярах. Все английские журналы и газеты дали о ней свои отзывы – довольно, впрочем, сдержанные. Американцы немедленно перепечатали издание, а через год «История» была уже переведена на все европейские языки, кроме турецкого и испанского.
Бокль внимательно следил за впечатлением, произведенным его трудом. В октябре 1858 года он писал, например, мисс Ширеф: «Так как я собираю все критические отзывы о моей книге, то сообщите, пожалуйста, номер газеты, где вы прочли заметку. Через несколько лет любопытно будет пересмотреть отзывы. Не беда, что заметка появилась не в специальном органе; признаюсь откровенно, что я буду очень рад, если книга проникнет в большую публику. Масса, правда, не может оценить с критической точки зрения моих научных заслуг, но она – лучший судья, раз вопрос касается общественных, практических результатов и выводов труда. Мне бы хотелось воздействовать на обширный класс читателей, и я надеюсь достигнуть этого».
Нападки на Бокля очень многочисленны. В сущности, он не удостоился ни одного безусловно лестного отзыва. Всех смущала мысль, что это лишь первый том введения, и грандиозность плана представлялась безумной. Автора то и дело упрекали за самонадеянность. Но особенно возмущались ханжи, которых много повсюду, а в Англии больше чем в каком-нибудь другом месте. Можно ли так непочтительно отзываться о духовенстве?! Можно ли считать нравственные истины неподвижными и подчиненными умственному развитию! Милые словечки вроде «атеист», «аморалист» в изобилии сыпались со всех сторон. Как ни был Бокль самоуверен, эти осенние мухи ханжества и лицемерия порядочно раздражали его.
Все же успех был несомненен, и даже в денежном отношении восемнадцать лет работы не прошли даром. Когда не было еще распродано первое издание, «Паркер и K°» предложили Боклю пять тысяч рублей за право на второе и не сочли рискованным отпечатать его сразу в двух тысячах экземплярах, хотя раньше боялись отпечатать и пятьсот. Но было уже слишком очевидно, что книга не скоро сойдет с рынка.
Многие иностранные критики, желая унизить Бокля, приписывали успех «Истории цивилизации», главным образом, ее «патриотическому одушевлению». Что в ней есть патриотическое одушевление – это несомненно. Но где тот англичанин, который не считал бы свою страну первой в мире, а ее цивилизацию совершеннейшей! Как ни смел был Карлейль, какие громы ни обрушивал он на современное ему общество, и он все же ставил свой народ на первый план и отводил ему первое место. Это чисто английская черта и нет ничего удивительного, что мы видим ее у Бокля. Дело, следовательно, не в том, что она существует, а в том, чем аргументируется. В пятой главе первого тома Бокль объясняет причины, по которым его «труд ограничивается историей одной Англии».