Страница 7 из 22
Но вместе с тем конец первого же года существования нейгофского приюта ясно показал, что здание этого “детского царства” построено на песке. Мечта Песталоцци о том, что дети сами могут зарабатывать на свое содержание, оказалась слишком далекой от действительности, и большая часть всех расходов пала на воспитателя. К концу первого же года ресурсы его истощились. Тогда Песталоцци обнародовал (в декабре 1775 года) “Просьбу к друзьям человечества о поддержке заведения, имеющего целью дать воспитание и работу бедным крестьянским детям”. “Просьба” эта вызвала прилив пожертвований на доброе дело, но их было совершенно ничтожное количество: всего 1400 франков. Эта сумма могла поддержать заведение лишь на самый короткий срок. Песталоцци, однако, не падал духом. Он был уверен, что все дело в том, чтобы продержаться возможно дольше, так как результаты деятельности заведения будут говорить сами за себя, и общество непременно придет к нему на помощь. Песталоцци начал продавать все, что только можно было продать, закладывать, что можно было заложить, – и продолжал содержать приют. На тупых швейцарских буржуа такой образ действий Песталоцци производил впечатление безумия. И в самом деле, разве не безумно было отдавать на доброе дело не только все свое время, все свои силы, но и последние средства, и превращать собственную семью в нищих? Даже лучшие друзья Песталоцци недоумевали, из-за чего он приносит подобные жертвы, и спрашивали его, какое вознаграждение получает он, собственно, для себя из этого дела? Песталоцци отвечал на эти недоразумения следующей горячей тирадой: “Какое неописуемое блаженство видеть вырастающими и расцветающими юношей и девушек, которых нищета ставила так близко к погибели! Какое счастье встречать улыбку довольства и спокойствия на их лицах, приучать их руки к честному труду, обращать их мысль к Создателю, замечать слезы молящейся невинности, провидеть нравственную, добродетельную будущность там, где можно было считать уже все погибшим! Несказанное блаженство видеть перед собою человека, образ Бога, в таких разнообразных проявлениях и думать, что в бедном, всеми оставленном ребенке нищего поденщика проявит себя гений и нравственное величие, которых никто не посмел бы и ожидать!”… Наконец настало время, когда нечего было больше ни продавать, ни закладывать. Обитателям Нейгофа угрожала голодная смерть. Приходилось распускать приют. Можно представить себе, как тяжело было Песталоцци, вложившему всю свою душу в это дело, потратившему на него все свои средства и столько сил и привязавшемуся к своим питомцам со всей силой любви, к которой был способен только он, – отпускать этих несчастных снова на нищенскую, бродяжескую жизнь на большой дороге! Но делать было нечего: самому Песталоцци приходилось надевать суму, чтобы прокормить свою собственную семью…
Положение Песталоцци в это время было тем тяжелее, что от него, как безумного, отвернулись решительно все. Были люди, которые любили его; но и они считали его не в своем уме и избегали встреч с ним. Единственный друг, не оставлявший его даже в этот тяжелый период жизни, книгопродавец Фюсли прямо сказал Песталоцци, что ему не миновать сумасшедшего дома. Скорбное, измученное лицо Песталоцци, его согнувшаяся фигура, преждевременная седина, молва о его безумии – все это заставляло детей указывать на него пальцами и бегать за ним, когда он где-либо показывался. Песталоцци вынужден был сидеть дома, чтобы не слышать намеков и прямых заявлений относительно своего сумасшествия.
В это-то тяжелое время единственной поддержкой для Песталоцци была его жена. Он не только не слышал от нее ни слова упрека, но она постоянно ободряла его. И именно благодаря ей Песталоцци не пал духом, а нашел в себе силы для того, чтобы в это тяжелое время заниматься литературным трудом и вместе с тем разрабатывать начала педагогической системы, которая стала создаваться при занятиях с нейгофскими питомцами. Мысль его по-прежнему работала над вопросами воспитания. “Мой план не осуществился, – писал он в своих записках, – но в огромных усилиях опыта почерпнул я и огромную истину, убеждение в правильности моего плана никогда не было так сильно, как после полнейшей неудачи его осуществления. Теперь более, чем прежде, рвалось мое сердце к намеченной цели”…
Долго, однако, – целых два десятка лет – должен был ожидать Песталоцци, пока снова явилась для него возможность приложить свои педагогические идеи к практике. Это случилось уже в 1798 году. А пока Песталоцци мог только теоретически разрабатывать свои идеи и распространять их в книгах…
ГЛАВА III. ЛИТЕРАТУРНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПЕСТАЛОЦЦИ
“Вечерние часы отшельника”. – Сочинение о сторожах. – “Липгардт и Гертруда”. – Успех этой книги. – Ее идеи. – “Швейцарский листок”. – “Христоф и Эльза”. – Мелкие сочинения. – Продолжение “Липгардта и Гертруды”. – Частная жизнь Песталоцци
В тяжелые дни, последовавшие за закрытием приюта в Нейгофе, Песталоцци написал “Вечерние часы отшельника”. Сочинение это прошло почти незамеченным при своем появлении. Между тем в нем уже скрываются основные начала новой педагогики, провозглашенной Песталоцци. Книга представляет собою ряд афоризмов, посвященных разным вопросам и преимущественно вопросам воспитания. Приводим здесь некоторые из этих афоризмов:
“Все люди по природе своей равны и имеют один путь к достижению своего назначения. Природные дары всех и каждого должны быть развиты до возможной человеческой мудрости. В этом состоит общее человеческое образование, и оно должно предшествовать всякому специальному, всякому сословному образованию”.
“Духовные силы ребенка не должны быть увлекаемы в далекие, чуждые пространства, прежде чем они не окрепли и не просветлели, упражняясь на близком, окружающем, родном”.
“Люди сами губят в себе свою силу и нарушают покой и равновесие своего существа, если они, не образовав своего духа реальным знанием действительных предметов, не доведя его до истины и мудрости, пускаются в бесконечный сумбур словесных уроков и мнений и в основу первого развития своих сил кладут, вместо истины, добытой из наблюдения над реальными явлениями, – звук, слова и речь”.
“Словесному учению, болтовне должны предшествовать реальные знания”.
“Способ обучения, сообразный с природой, не имеет в себе ничего насильственного”.
Такие воззрения и в наше время еще очень и очень далеки от того, что делается на практике в деле воспитания и обучения, а в то время, когда они были высказаны, шли уже совсем вразрез не только с постановкой школьного обучения, всецело основанного на изучении одних “слов” и всего “чуждого”, знать не хотевшего “реального” и близкого, “родного”, но также и с крепко державшимися в обществе рутинными, схоластическими взглядами на цели и средства воспитания. Теперь мнения, подобные вышеприведенным, имеют за собой если не школу, то общество; тогда же против них были и школа, и общество. Неудивительно, что на книгу Песталоцци не было обращено внимания, и мнения, высказанные в ней, показались разве только одним из проявлений чудачества Песталоцци.
Неудача “Вечерних часов отшельника” была для Песталоцци предостережением против вступления его на путь литературной деятельности. Однако в нем слишком силен был зуд писательства, чтобы он мог удержаться от дальнейших попыток на этом пути. Вскоре по выходе “Отшельника” Цюрих произвел реформу своих военных сил. Реформа эта состояла в том, что несколько десятков инвалидов, составлявших “войско” Цюриха и одевавшихся дотоле в обычное удобное платье, перерядились в крайне неудобные мундиры, испещренные кантами и позументами. Песталоцци по этому поводу набросал небольшое сочинение, в котором, смеясь над этим переряживанием старых сторожей, доказывал необходимость серьезных, действительных реформ всех сторон швейцарской жизни. Рукопись этого сочинения лежала у Песталоцци на столе, когда к нему, в его отсутствие, зашли упоминавшиеся выше книгопродавец Фюсли и его брат – художник, приехавший из Лондона и пришедший познакомиться с Песталоцци. В ожидании Песталоцци братья стали просматривать рукопись, причем художник пришел в восторг от оригинальности мыслей и талантливости изложения. Он наговорил Песталоцци кучу похвал по поводу его беллетристического таланта и убедил своего брата настаивать, чтобы Песталоцци взялся за перо беллетриста, говоря, что здесь вся его будущность.