Страница 13 из 23
Но после того как Кольцов побывал в столицах, после того как он познакомился со столькими талантливыми и блестящими людьми, заставившими его живо почувствовать скудость его образования, на него стали часто находить моменты недоверия к своим силам и таланту, о чем он не раз и высказывался в письмах к друзьям и в словесной беседе с ними. Так, читая однажды в саду любовную сцену из «Ромео и Джульетты» Шекспира, растроганный и трепещущий от восторга прасол сказал:
– Вот был истинный поэт! А я что, какой мой талант? Ледащий![6]
Здесь же мы должны указать на несомненный художественный темперамент Кольцова: читая поэтов, он приходил в восторженное состояние; его, как и других, подавлял всемогущий гений Шекспира, с произведениями которого он был уже давно знаком; музыка приводила его порою в лихорадку.
Побывав в кружке «ученых» людей и увидев, что кроме изящной словесности есть еще безграничный мир интересных знаний, Кольцов, как мы сказали, больше чем когда-нибудь начинает чувствовать скудость своего образования и страстное желание пополнить его, о чем впоследствии не раз пишет Белинскому. «Будь человек и гениальный, – говорит он в одном из писем к критику, – а не умей грамоте – не прочтешь и вздорной сказки. На всякое дело надо иметь полные способы. Прежде я-таки, грешный человек, думал о себе и то и то, а теперь кровь как угомонилась, так и осталось одно желание в душе – учиться…» И под влиянием этого желания чтение Кольцова становится значительно разнообразнее и серьезнее: он читает уже не одни стихи и романы, но и книги по истории, философии и политике.
Немало и либеральных идей, касающихся любви, отношения к жизни, к людям, привез Кольцов от своих друзей. Эти идеи, конечно, пришлись не по плечу Воронежу и должны были возмущать смиренных обывателей губернского захолустья. Так, например, в письме к своей довольно близкой родственнице («сестрице»), к которой он питал давно уже страстные чувства, поэт говорит: «Что за обязанность сохранять до гроба вынужденную предалтарную клятву, – ничтожному рабу быть послушной рабыней? Хранить к нему верность, любить его против желания? И странно, и смешно!»
Побывав среди литературных светил и немножко, может быть, возгордившись своим успехом у них, поэт в конце концов стал относиться иначе и к своим обязанностям, и к семье, и к знакомым… Начинался разлад в отношениях его с окружающей жизнью. Этого и надо было ждать. Зародыши указанного разлада давно зрели в душе поэта, и теперь, после поездки в Петербург и Москву, промелькнувшей перед ним видением из какой-то другой жизни, взаимоотношения с воронежскими обывателями должны были обостриться. После резкого, сильного света тьма кажется еще темнее и ужаснее. Так было и с Кольцовым: слишком еще много тьмы заключал в себе воронежский быт… Напрасно некоторые биографы Кольцова (например, Де-Пуле) взваливают вину за этот разлад на Белинского. По их мнению, вся беда в том, что критик настраивал Кольцова против окружающих его людей, постоянно раздувая в нем искру недовольства действительностью в целый пожар, между тем как крайние идеи Белинского были неприменимы к окружавшей поэта обстановке. Но Белинский был слишком искренний, хотя и увлекающийся человек, чтоб можно было представить его в роли проповедника оппортунизма: если он видел зло, то направлял на борьбу с ним все силы своей честной души… И было бы просто смешно вообразить кипучего, возвышенного Виссариона в роли примирителя поэта с кулачеством и торгашеством. Рано или поздно разлад должен был обнаружиться: поэзия и кулачество не могут оставаться вечно друзьями… Биографы, оспаривающие благотворность влияния на Кольцова со стороны Белинского, желают, кажется, доказать, что если бы поэт оставался прасолом, если бы критик не будировал его, то поэзия и жизнь Кольцова были бы более цельными… Это такое странное мнение, с которым не стоит и спорить. Мы, напротив, глубоко убеждены, что только движение мысли и чувства, только грезы и идеалы, возбужденные Белинским и его друзьями в поэте, – только эта умственная работа и осветила жизнь Кольцова как сознательную дорогу и сообщила его поэзии истинно прекрасный характер. Впрочем, «раздвоение» Кольцова выразилось резче несколько позднее, пока же оно проявлялось в смутной форме и часто еще уступало место той «жизнерадостности», о которой мы говорили выше.
Время с 1835 по 1838 год было временем самой большой известности Кольцова в Воронеже: все его знали и наперерыв приглашали к себе. А в 1837 году случилось событие, которое заставило и «кремня» – старика Кольцова – смотреть на «баловство» сына серьезно и даже основать на этом «баловстве» тонкие расчеты и ожидания, в значительной степени осуществившиеся. В июле 1837 года в Воронеже был проездом наследник, которого между другими сопровождал и Жуковский.
Семейство Кольцовых мирно заседало за трапезой, когда вдруг неожиданно явился от губернатора жандарм за поэтом. Тот, испуганный, отправляется к начальнику губернии, и его там ласково встречает сам Василий Андреевич Жуковский. Знаменитый поэт и приближенное к наследнику лицо, Жуковский все свободное время в Воронеже проводил с Кольцовым: был у него в доме, познакомился с семьей и пил там чай… Весь город был свидетелем того, как прасол Кольцов гулял и ездил со знаменитым поэтом и вельможею. Это, конечно, еще больше подняло фонды Кольцова в городе. Мало того, Жуковский, посетив гимназию и собрав учителей, много и красноречиво говорил им о большом таланте Кольцова и приглашал их знакомиться с поэтом. Обо всем этом Кольцов с восторгом рассказывает в письмах к Краевскому. Впоследствии отец Кольцова и родные, сообщая о посещении их дома «вельможею», обставляли это свидание совершенно невероятными и легендарными подробностями…
К этому же времени следует отнести установление дружеских отношений поэта с его младшей сестрой, Анисьей, единственной не вышедшей еще замуж и жившей в доме старика отца. Кольцов имел большое влияние на развитие сестры. Очевидно, талантливость была врожденным качеством всех Кольцовых: сестра прасола обладала несомненными поэтическими дарованиями. Тонкая ценительница стихов, она прекрасно читала Пушкина. Самоучкою Анисья выучилась по-французски и на фортепиано, на котором, вероятно, играла у сестры своей, Башкирцевой, так как сомнительно, чтобы старик Кольцов, человек «старого завета», позволил держать фортепиано у себя. Присутствие рядом, у себя же дома, друга, способного ценить поэзию, было очень важно для Кольцова. Мы знаем, что они с сестрою часто вели горячие споры, поэт постоянно читал ей свои стихи и спрашивал:
– Как по-твоему, Анисочка?
– А вот так-то, Алешенька.
И Кольцов часто следовал замечаниям сестры, поправляя свои стихотворения. Из писем поэта к Краевскому мы видим, что в это же время первый усиленно хлопотал о новом издании своих произведений, дополненном напечатанными в разных журналах и вновь написанными стихами. Поэт не смотрел на это дело как на средство для наживы и заранее рассчитывал на убыток. «За свои стихи, – пишет он в 1837 году Краевскому, – денег не брал и буду ли брать когда-нибудь? Цена им дешевая, а награда великая. Вы, слава Богу, не побрезгали мною, приняли в число своих знакомых, обласкали, помогли, познакомили с людьми, которых я не стою и не буду стоить никогда. Чего ж мне больше?»
Но поэту не суждено было дожить до этого второго издания, хотя мысль о нем долго не покидала его.
Горячая рекомендация Жуковского не осталась без последствий, и, как мы уже говорили, поэт бывал, когда ему позволяли обширные к тому времени, хотя уже и начинавшие расстраиваться дела отца, во многих домах. Условия кружков, где он вращался, изменились в это время к лучшему. Директор гимназии Савостьянов был литературно образованным человеком; он хорошо относился к Кольцову и пропагандировал его творчество в высших слоях воронежского общества. Квартира учителя гимназии Добровольского была центром, где обыкновенно собиралась интеллигенция. Но порою набегали и тучки… Начинавшийся в душе поэта разлад давал себя чувствовать. Для Кольцова наступал уже зрелый возраст; юношеский пыл, когда все «перемалывалось» и становилось «мукою», проходил, и ему приходилось поневоле задумываться над своим положением. Поэт рвался душою в светлый мир грез, а судьбою был брошен в болотную трясину, и часто тяжелые чувства волновали широкую грудь прасола. Как ему выйти из своего положения? Как устроиться, чтоб душа не возмущалась этими печальными явлениями мелкого торгашества? И он часто останавливается на мысли об установлении крупных торговых сношений прямо со столицами; он лихорадочно принимается за постройку большого дома на Дворянской улице, думая впоследствии устроить в нем книжный магазин и проводить время среди столь любимых им книг.
6
Плохой, негодный, дрянной, хилый (Словарь В. Даля)