Страница 10 из 23
Но, во всяком случае, этот мир торгашества и наживы исключал поэзию… И мы с большой грустью представляем себе те моменты жизни поэта, когда этому глубоко чувствовавшему человеку было не по себе… Поэт, стоявший на базарах у возов с салом и поставленный условиями своей профессии перед необходимостью «дороже продать, дешевле купить», должен был нередко испытывать тяжелые разочарования… В его голове, под тяжелым прасольским картузом, часто бродили возвышенные мысли, а под грубою синею чуйкой билось сердце, сладостно замиравшее от восторга при чтении Шекспира и других поэтов… И в минуты тоски, среди шумного базара, ему, вероятно, хотелось бы унестись от «грязной» действительности в страну «волшебных снов», умчаться в «край заколдованный»… Но еще страшнее кажется нам другая картина, когда поэт, провозвестник гуманности, добра и красоты, возбуждавший своими песнями жалость в сердцах, должен был, по своему прасольскому ремеслу, присутствовать – «по колено в крови» – при убое скота, производящемся еще и теперь в провинции страшно варварским способом… И хорошо еще, что поэт обладал такой жизнеспособной натурой, такой счастливой организацией, что эти сцены торгашества и тяжелые зрелища лишь скользили по душе, ненадолго волнуя ее и скоро уступая место другим впечатлениям; хорошо еще, что степь принимала его надолго в свои гостеприимные объятия, отвлекая от суеты, мелкого обмана и торгашества! Хорошо, что у него были друзья и книги с их необъятным миром благородных грез, с их светлыми очарованиями другой жизни!
Так шло время Кольцова: между книгами, степью, друзьями и торговлей… Наступил и 1835 год. Станкевич раньше еще предлагал издать за свой счет стихотворения прасола. Поэт мог потерять на торговых операциях тысячи рублей – это не было бы поставлено ему в вину, по торгашеской пословице: «Убыток с барышом на одном полозу ездят», – но, понятно, старик-отец не позволил бы сыну потратить и нескольких десятков рублей на «баловство», или, по крайней мере, это бы его рассердило, так как он на писание сыном стихов смотрел как на пустое занятие и только примирялся с ним, видя, что оно не мешает делам.
Впоследствии, увидев, что «Алеша» с князьями да генералами водится, отец стал относиться гораздо благосклоннее к стихам сына и его литературным связям. Но пока еще было далеко не так, и вот причина, почему стихотворения Кольцова издал Станкевич. Он из довольно увесистой тетради выбрал только 18 пьес, показавшихся ему лучшими, и напечатал их маленькой опрятной книжечкой. Есть, однако, указания на то, что это издание осуществилось на средства нескольких лиц, и что Станкевичу принадлежала только главная роль и большая сумма пожертвования. Книжечка стихотворений Кольцова была напечатана в Москве в 1835 году и доставила прасолу большую известность в литературном мире. Правда, при этом больше всего действовало указание на то, что автор – «поэт-самоучка», «поэт-прасол», и если бы эти 18 стихотворений были написаны каким-нибудь человеком с дипломом высшего учебного заведения, то впечатления бы такого не получилось. Но, однако, помянутые стихотворения если и не были произведениями вполне расцветшего, большого и окончательно сформировавшегося таланта, то, во всяком случае, позволяли многое ждать от самоучки-автора в будущем.
До сих пор еще во многих воронежских семействах хранятся эти книжечки с собственноручной надписью Кольцова, подаренные самим поэтом его тогдашним знакомым и друзьям. Со времени появления первой книжки интерес к «поэту-прасолу» растет в Воронеже, он приобретает много новых знакомых, его знает сам губернатор Бегичев (автор «Семейства Холмских»); «мещанин» Кольцов становится одною из «примечательностей» города.
Издание этой книжки и последовавшие вскоре за этим поездки Кольцова в столицы знаменуют самое интересное время в его жизни, и с этого же периода начинается перелом в ней… Маленькая книжечка в 40 страниц дала возможность прасолу Кольцову очутиться в обществе «славной стаи» писателей, подружиться с Белинским и познакомиться с самим «богом поэзии» – Пушкиным. На рассказе об этом времени, представляющем кульминационный пункт жизни и творчества поэта, с которого уже начинается быстрый закат его счастья, мы теперь и остановимся.
Глава IV. Среди литературных светил
Кольцов отправился в Москву и Петербург по делам отца в начале 1836 года. Несомненно, однако, что к этим поездкам побуждали его не одни торговые дела, но и желание завязать литературные знакомства. Много пришлось скромному, застенчивому прасолу увидеть и услышать интересного, много он узнал знаменитых людей и много увез из столиц новых идей, отразившихся на его творчестве и на отношениях с окружающими.
Тяжелое время переживало тогда наше общество. Крепостное право и связанная с ним общественная организация не давали простора для практической деятельности лучших людей на пользу меньших братьев. Единственная сфера, где бы можно было приложить свои силы, высказать накопившиеся мысли и облегчить наболевшее чувство, – литература – находилась в тяжелых условиях. Но живую мысль все-таки нельзя было убить, и она иногда просачивалась в литературе благодаря оплошности цензора (как, например, в известном случае с «Философическим письмом» Чаадаева) или проскальзывала в обществе при помощи Эзопова языка, вероятно, нигде не пользовавшегося такими давними правами гражданства, как в русской печати. Но чем менее ясно приходилось излагать известные мысли в литературе, тем настойчивее они высказывались в дружеских кружках, куда цензура не проникала. И, может быть, вследствие того, что сфера приложения общественных стремлений к жизни была сужена тогдашними условиями деятельности, большинство этих кружков уходило в отвлеченности философии, в ее абстракты, дабы не иметь дела с печальной действительностью.
И в Москве были эти кружки, из которых самыми видными являлись кружок Станкевича и кружок Герцена. Первый, в составе которого встречаем несколько знаменитых имен: Грановский, Аксаков, Белинский, Бакунин, Кудрявцев, Киреевский, Катков и др., – имел наклонность к философии и вскоре погрузился в невылазные дебри гегельянщины; второй больше тяготел к общественным вопросам. Из первого кружка впоследствии выделились Киреевский и Аксаковы-славянофилы. Между двумя вышеназванными кружками отношения были не совсем дружелюбны: философы называли общественников «фрондерами», «французишками», а последние величали первых «немцами» и зарывшимися в книжные мудрствования мумиями.
Нас в данном случае интересует больше кружок Станкевича, в который глава его вносил свое образование и организаторские способности; горячее, прочувствованное убеждение – Белинский; тонкую диалектику и сильный логический ум – Бакунин; вдумчивость и душевную чистоту – Аксаков. Кружок следил за иностранной литературой, особенно философской, и был au courant[5] в этой области. Там кипели горячие споры, авторитеты стремительно низвергались с пьедесталов, хотя это не мешало воздвигаться на них сейчас же новым кумирам… «Грязная действительность» третировалась во имя светлых идеалов философии самым беспощадным образом… Вскоре в кружке установилась гегемония Гегеля, и самым горячим адептом этого философа был довольно долгое время Белинский, представлявший, в сущности, по натуре своей, по горячим стремлениям сердца, откликавшегося на скорби и муку окружающего, прямую противоположность умственному холоду, который царил на этих высотах философской эквилибристики. Белинский, как известно, был самым страстным и упорным искателем истины; он и на этих собраниях кружка успокаивался только тогда, когда спорный вопрос уяснялся окончательно. До чего эта жажда истины томила горячего критика, видно хотя бы из спора его с Тургеневым, о котором последний рассказывает в своих воспоминаниях. Тургенев ослабел уже в доводах, спор ему надоел, и он с удовольствием согласился на приглашение жены Белинского идти обедать. Тогда критик серьезно бросил ему упрек: «Мы не решили еще вопроса о существовании Бога, а вы, Тургенев, зовете меня есть!»
5
в курсе (фр.)