Страница 16 из 22
H. M. возражает:
«Конечно, несовершенство есть неразлучный товарищ всего земного; но история должна ли только мирить нас с несовершенством, должна ли погружать нас в нравственный сон квиетизма? В том ли состоит гражданская добродетель, которую народное бытописание воспламенить обязано? Не мир, но брань вечная должна существовать между злом и благом; добродетельные граждане должны быть в вечном союзе против заблуждений и пороков. Не примирение наше с несовершенством, не удовлетворение суетного любопытства, не пища чувствительности, не забавы праздности составляют предмет истории. Она возжигает соревнование веков, пробуждает душевные силы наши и устремляет к тому совершенству, которое суждено на земле. Священными устами истории праотцы взывают к нам: «Не посрамите земли Русской!»
Надо согласиться, что все возражения попадали не в бровь, а прямо в глаз. Приводя, например, мнение Карамзина, что «в истории красота повествования и сила есть главное» – он говорит: «Мне кажется, что главное в истории есть дельность оной. Смотреть на историю единственно как на литературное произведение – уничижать оную». Но ведь дельности-то прежде всего и нет у Карамзина.
Одним из важнейших нравоучений «Истории» Карамзин считал то, что она рассказывает нам, «как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть обуздывала их бурное стремление…»
Смело, но вполне в духе времени увлекавшийся народовластием, H. M. отвечает:
«Какой ум может предвидеть и объять волнения общества? Какая рука может управлять их ходом? Кто дерзнет в высокомерии своем насильствами учреждать и самый порядок? Кто противостанет один общему мнению? Мудрый и добродетельный человек не прибегнет в таких обстоятельствах ни к ухищрению, ни к силе. Следуя общему движению, благая душа его будет только направлять оное уроками умеренности и справедливости. Насильственные средства и беззаконны, и гибельны; ибо высшая политика и высшая нравственность – одно и то же. К тому же существа, подвергнутые страстям, вправе ли гнать за оные? Страсти суть необходимые принадлежности человека и орудия Промысла, непостижимого для ограниченного ума нашего. Не ими ли влекутся народы к цели всего человечества? В нравственном, равно как и физическом мире согласие целого основано на борении частей».
Для М. смысл истории – борьба, развитие, стремление к прогрессу, для Карамзина – порядок и благотворное обуздание мятежных страстей.
Пушкин написал на «Историю» эпиграмму:
Канцлер Румянцев был очень недоволен Карамзиным за то, что тот проводит взгляды «contraires aux idées libérales», т. е. взгляды, противные либеральным идеям.
Нельзя поэтому говорить, что Карамзина не поняли. Напротив, к его труду отнеслись с полною независимостью и прежде всего были недовольны, что он дал историю государства, князей, правительства – не народа. Его риторика подкупала и подчиняла массу, но были люди, искавшие дельности. Карамзин хотел учить людей путем истории любви к добродетели и вселять в них отвращение к пороку. Но не тому хотели учиться у истории передовые его современники: они искали в ней уроков политической и гражданской свободы, а вместо этого Карамзин с воодушевлением методистского пастора говорил им:
«Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром, совестью и доверенностью к Провидению. Свободу дает не Государь, не парламент, а каждый из нас самому себе, с помощью Божией».
Эти проповеди претили многим.
Спросим себя теперь, что мы можем требовать от истории и какую историю можем мы признать удовлетворительной?..
До сих пор с некоторым колебанием решаются ответить утвердительно на вопросы: можно ли назвать наукой изучение исторической жизни человечества? может ли процесс истории по его сущности сделаться предметом обособленной науки?
На это готовы ответить отрицательно, во-первых, те, которые видят в истории лишь более или менее искусный доклад о фактах, какими они были, и не пытаются даже понять совокупности событий, где случайность играет громадную роль, а сложность побуждений так велика, что научные приемы кажутся неприложимыми к точному анализу этих событий; там же, где отказываются от понимания и ограничиваются перечислением, может быть накопление знаний, но, конечно, нет науки.
На поставленные вопросы отрицательный ответ может получиться и из лагеря романтиков истории, которые ожидают от последней лишь воскрешения прошлых эпох в их конкретной особенности. Романтизм заключает в себе существенным элементом требование внести во все области жизни и мысли задачи искусства и перестроить ту и другую по типу эстетического творчества. Совершенно понятно, что он поставил истории ту же задачу. Воскрешение прошлого тем полнее достигает совершенства, чем более в воображении писателя обособляется каждая эпоха от того, что ей предшествовало, и от того, что за нею следовало. Оно будет тем совершеннее, чем полнее и нераздельнее сливаются в гармонический образ все элементы эпохи: и полусознательные привычки, и работа критической мысли, и то, что она унаследовала от прошлого, и то, что готовилась передать будущему. Это художественное воскрешение может, наконец, совершиться тем удобнее, чем лучше удается историку-артисту посмотреть на эпоху ее современника, для которого оценка важного и неважного, существенного и второстепенного определяется привычками жизни. Таким образом, может получиться замечательное произведение искусства. Но оно может быть научно лишь помимо воли автора, так как научная задача понять эпоху заключает иные требования: именно связь эпохи с прошлым и будущим должна быть понята; необходимо отделить элемент прошлого и будущего, соединенные в ней, необходимо оценить ее явления с точки зрения передовых требований того времени, когда живет историк. Историки-воскресители в своих созданиях, которые могут быть так же бессмертны, как бессмертны все замечательные произведения искусства, дают бесценный материал для истории науки, но она от своих деятелей требует иного. Чего же?
1. Прежде всего строгой критики при пользовании фактами. Без этой почвы исторического знания не существует и не может появиться научной истории.
2. Установление необходимой связи и зависимости последующего от предыдущего, с указанием, что именно в данную эпоху является пережитком прошлого и залогом будущего. Пока для какого-нибудь периода более или менее крупное новое общественное явление представляется нам возникшим как бы случайно, поражая своею неожиданностью, до тех пор этот период остается вне научной истории, а принадлежит лишь к области описательного ее подготовления.
3. Отделение существенных элементов развития от несущественных. Вопрос этот решается просто, если допустить, что в истории двигателем развития является мысль человека, перерабатывающая общественные формы сообразно со своими требованиями. Раз нет деятельности мысли – нет истории. Но мысль действует не в пустом пространстве, ее окружают формы общежития, церковное и государственное устройство, экономические условия и т. д. Историк должен изучить эти формы, указать на их отношение к мысли и влияние мысли на них. Что заставило их победить или сойти со сцены? Годятся ли они для осуществления общечеловеческого счастья или нет?
Вот вопросы историка.
Карамзин не ставит себе ни одного из них, не отвечает ни на один из них. Прежде всего он смотрит на историю как на литературное художественное произведение, на своего рода поэму. «Изложение – это главное», – говорит он. Сделавшись историографом, он не изменил своим привычкам журналиста и автора повестей. Он действует на читателя музыкою своих фраз, трогательностью своих описаний. Он рисует, но не убеждает. Возьмите, например, следующее место и посмотрите, как ничтожно содержание громких фраз, наполняющих его: