Страница 15 из 20
Дальше еще лучше:
«Другой» работает без устали, – продолжал он, – бегает, суетится, не поработает, так и не поест, другой кланяется, другой просит, унижается. А я? Ну-ка, реши: как ты думаешь, «другой» я – а?… Да разве я мечусь, разве я работаю? Мало ем, что ли? Худощав или жалок на вид? Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать, сделать – есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава Богу! Стану ли я беспокоиться? Из чего мне? И кому я это говорю? Не ты ли с детства ходил за мною? Ты все это знаешь, видел, что я воспитан нежно, что я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал и вообще черным делом не занимался».
На сущности подчеркнутых выражений и основывается сословная гордость Обломова. И это не сатира. Илье Ильичу на самом деле больно и странно было бы очутиться в толпе «других, работающих, худощавых, полуголодных, видевших нужду и лишения». «Белая кость», пухлое нежное тело, материальная обеспеченность – все это, с его точки зрения, необходимые принадлежности дворянского звания. Если бы он мыслил последовательно, если бы не воспоминания детства, не запас – почти неистощимый – добродушия, он не мог бы и к своему другу Штольцу относиться иначе, как с презрением…
Образование расширило мысль и симпатии Обломова; он мечтает даже о всеобщем благополучии, когда его приравнивают к разношерстной суетливой толпе разночинцев. Он барин, но барин эпохи вырождения, сословная гордость которого опирается не на положительные заслуги, а на отрицательное превосходство над другими… Счастье он не может понимать иначе, как сытое довольство, как физическое блаженство.
«Теперь, – пишет Гончаров, – Обломова поглотила любимая мысль; он думал о маленькой колонии друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати верстах от его деревни, как попеременно будут съезжаться каждый день друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать; ему видятся все ясные дни, ясные лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем, с довольным подбородком и неувядающим аппетитом; будет вечное лето, вечное веселье, сладкая еда да сладкая лень…»
Добролюбов пытался свести к типу Обломова, к воплощению вырождающегося, больного барства, всех «героев нашего времени» – Онегиных, печориных, рудиных, бельтовых. Отчасти это справедливо. Обломовская закваска есть у всех поименованных героев, но только закваска. Генеалогия Ильи Ильича несколько другая. Он – прямой сын и наследник Манилова или Тентетникова; дедом или прадедом его можно считать Митрофанушку Простакова; в близком родстве с ним состоят московские славянофилы, не Хомяков, не Аксаков, разумеется, а те, кто пониже, – Загоскин, например…
Онегины, печорины, рудины, бельтовы – все это разновидности того типа, который наилучшее свое воплощение нашел в Чацком Грибоедова и в Чаадаеве и Герцене – в жизни. Они недовольны, они мечутся и беспокойно ищут чего-то другого, нового. Они – революционеры по самому существу своему: печать Каина лежит на них, и эта печать неизгладима. Западная цивилизация, брожение европейской мысли захватило их слишком глубоко, чтобы они могли забыться и заснуть. Они оторваны от почвы, они – неудачники, они – бесполезно даровитые люди, погибшие под бременем своей даровитости…
Что такое Чацкий, Рудин, Бельтов и т. д.?
«Живучесть роли Чацкого, – прекрасно говорит сам Гончаров, – состоит не в новизне неизвестных идей, блестящих гипотез, горячих и дерзких утопий или даже истин en herbe;[8] y него нет отвлеченности. Провозвестники новой зари, – или фанатики, или просто вестовщики – все эти передовые курьеры неизвестного будущего появляются и по известному ходу общественного развития должны появляться, но их роли и физиономии до бесконечности разнообразны.
Роль и физиономия Чацкого неизменны. Чацкий больше всего обличитель лжи и всего, что отжило, что заглушает новую жизнь, «жизнь свободную». Он знает, за что он воюет и что должна принести ему эта жизнь. Он не теряет земли из-под ног и не верит в призрак…
Его идеал «свободной жизни» определителей: это свобода от всех этих исчисленных цепей рабства, которыми оковано общество, а потом свобода «вперить в науки ум, алчущий познаний», или беспрепятственно предаваться «искусствам творческим, высоким и прекрасным», свобода «служить или не служить», «жить в деревне или путешествовать», не слывя за то ни разбойником, ни зажигателем, – и ряд дальнейших очередных подобных шагов к свободе от несвободы».
Словом, Чацкий – представитель нового наступающего века. Он – живой протест против бессмысленного деспотизма общества, господства старого патриархального быта. «Человек, личность, нравственно свободное существо» – вот краеугольный камень всех его рассуждений. «Чацкие живут и не переводятся в обществе, повторяясь на каждом шагу, в каждом доме, где под одной кровлей уживается старое с молодым, где два века сходятся лицом к лицу в тесноте семейств, – все длится борьба свежего с отжившим, больного со здоровым и все бьются в поединках, как Горации и Куриации, – миниатюрные Фамусовы и Чацкие».
Поэтому очевидно, что между Чацким и родственными ему типами бельтовых, рудиных и т. д. – с одной стороны, и Обломовым – с другой, разница очень существенная. «Обломов – это квиетическая Азия» прежде всего.
Поставьте вместо чинары дом на Гороховой улице, вместо вина – квас, вместо шальвар – халат, и вы получите портрет Ильи Ильича.
Однако величие и емкость типа Обломова лучше можно оценить, потому что черты обломовского характера можно найти не только у Бельтова и Рудина, но даже у самого Александра Алексеевича Чацкого. Припомните, как быстро утомляется он в борьбе, как мало в нем выдержанности, деловитой приспособляемости. Молчалин упоминает о его «быстрой связи с министрами и еще более быстром разрыве». Эта быстрота, это отсутствие дисциплины однозначно говорят нам о том, что Чацкий способен лишь на мгновенные усилия духа. Настоящая черная работа ему не по плечу: он слишком барин для этого, слишком аристократ духа. Еще лучше свидетельствует о бесхарактерности Чацкого общий смысл бессмертной трагедии Грибоедова. Он – общественный деятель, проповедник новых грядущих начал жизни; он говорит и действует от полноты сердца и помышления, а между тем чуть только Софья Павловна оказалась изменницей, как:
и Чацкий едет искать уголка для оскорбленного чувства. Соответствует ли такая неровность, такая капризность роли проповедника? И что это за жажда искать уголков? Ведь уголки бывают разные, между прочим, и на Гороховой улице, в том самом доме, где мирно жил и мирно почивал Илья Ильич Обломов.[9]
Обыкновенно говорят: «Обломов – это старая крепостная Россия, 19 февраля 1861 года Обломова не стало». Мне думается, что это справедливо только отчасти. Точно ли совершенно и окончательно умер Илья Ильич?
Присмотритесь повнимательнее к жизни, и вы, пожалуй, придете к заключению, что Обломов совсем умереть и не может. Нет, Обломов – тип не только временный, исторический, а племенной, стереть который из жизни не могут никакие указы. По этому поводу мне хочется сказать несколько слов.
В юные годы мы все зачитывались романом Гончарова, не могли оторваться от дивных страниц, посвященных сну Обломова, весело смеялись над беспечностью и сверхъестественной ленью этого вечно лежащего человека, напряженно следили за его отношениями с Ольгой и немного даже плакали, услышав о его ужасно скучной смерти. Потом, когда мы стали постарше и вернулись к Илье Ильичу, перечли и передумали о нем, нам стало грустно. Нас испугала резкая правда романа, но особенно испугало то, что добродушный Илья Ильич, вся деятельность которого заключается в лежании, вся красота – в добродушии, все жизненное назначение – в тунеядстве, никак не умещается в рамках романа, а выходит из них, захватывает как будто большую полосу жизни, расплывается по всем общественным отношениям. Мы увидели, словом, что герой романа совсем не Обломов (какой же он герой), а обломовщина, что эта обломовщина удивительно близка нам и понятна до того, что мы сразу и невольно начинаем отыскивать в себе обломовские черты и, к нашему ужасу, находим их. А реформа Петра Великого? Ведь достаточно краткого учебника, чтобы понять, какие удары были нанесены обломовщине даже самыми маленькими мерами великого преобразователя. Вся же его реформа – это борьба с обломовщиной не на живот, а на смерть, это живое отрицание ее во всем, это преследование ее в самых затаенных уголках души человеческой и общественной жизни. Однако обломовщина осталась и через 170 лет после смерти Петра является перед нами во всем своем великолепии…
8
в зародыше (фр.).
9
Мастерская и удивительно тонкая оценка типа Чацкого дана Щедриным в «Молчаливых». Наш сатирик нарисовал конец жизни Чацкого – очень схожий с времяпрепровождением Обломова.