Пунин и Бабурин

Пунин одобрил в этом описании некоторую звукоподражательность, но самый сюжет осудил, как низкий и недостойный лирного бряцанья[19].

Увы! Все эти попытки, и волнения, и восторги, наши уединенные чтения, наша жизнь вдвоем, наша поэзия – все покончилось разом. Как громовой удар, на нас внезапно обрушилась беда.

Бабушка во всем любила чистоту и порядок, ни дать ни взять тогдашние исполнительные генералы; в чистоте и порядке должен был содержаться и сад наш. А потому от времени до времени в него «нагоняли» бестягольных мужиков-бобылей, заштатных или опальных дворовых[20] – и заставляли их чистить дорожки, полоть гряды, просевать и разрыхлять землю под клумбы и т. п. Вот однажды, в самый развал именно такого пригона, бабушка отправилась в сад и меня с собой взяла. Всюду, между деревьев, по луговинам, мелькали белые, красные, сизые рубахи; всюду слышался скрежет и лязг скребущих лопат, глухой стук земляных комьев о косо поставленные сита. Проходя мимо рабочих, бабушка своим орлиным оком тотчас заметила, что один из них и усердствовал меньше прочих, и шапку снял как будто нехотя. Это был очень еще молодой парень с испитым лицом и впалыми тусклыми глазами. Нанковый кафтан[21], весь прорванный и заплатанный, едва держался на узких его плечах.

– Кто это? – спросила бабушка у Филиппыча, на цыпочках выступавшего за нею следом.

– Вы... про кого... изволите... – залепетал было Филиппыч.

– О, дурак! Я про этого говорю, что волком на меня посмотрел. Вон, стоит – не работает.

– Этот-с! Да-с... Э... э.. это Ермил, Павла Афанасьевича покойного сынок.

Этот Павел Афанасьев был лет десять тому назад мажордомом[22] у бабушки и пользовался особенным ее расположением; но, внезапно впав в немилость, так же внезапно превратился в скотника, да и в скотниках не удержался, покатился дальше, кубарем, очутился наконец в курной избе заглазной деревни на пуде муки месячины[23] и умер от паралича, оставив семью в крайней бедности.

– Ага! – промолвила бабушка. – Яблоко, видно, недалеко от яблони падает. Ну, придется распорядиться и с этим. Мне таких, что исподлобья смотрят, – не надобно.

Бабушка вернулась домой – и распорядилась. Часа через три Ермила, совершенно «снаряженного», привели под окно ее кабинета. Несчастный мальчик отправлялся на поселение[24]; за оградой, в нескольких шагах от него, виднелась крестьянская тележонка, нагруженная его бедным скарбом. Такие были тогда времена! Ермил стоял без шапки, понурив голову, босой, закинув за спину связанные веревочкой сапоги; лицо его, обращенное к барскому дому, не выражало ни отчаяния, ни скорби, ни даже изумления; тупая усмешка застыла на бесцветных губах; глаза, сухие и съёженные, глядели упорно в землю. Бабушке доложили о нем. Она встала с дивана, подошла, чуть шумя шелковым платьем, к окну кабинета и, приложив к переносице золотой двойной лорнет[25], посмотрела на нового ссыльного. В кабинете, кроме ее, находились в ту минуту четыре человека: дворецкий, Бабурин, дневальный казачок и я.

Бабушка качнула головою сверху вниз.

– Сударыня, – раздался вдруг хриплый, почти сдавленный голос. Я оглянулся. Лицо у Бабурина покраснело... покраснело до темноты; под насупленными бровями появились маленькие, светлые, острые точки... не было сомнения: это он, это Бабурин произнес слово: «Сударыня!»

Бабушка тоже оглянулась и перевела свой лорнет с Ермила на Бабурина.

– Кто тут... говорит? – произнесла она медленно... в нос. Бабурин слегка выступил вперед.

– Сударыня, – начал он, – это я... решился. Я полагал... Я осмеливаюсь доложить вам, что вы напрасно изволите поступать так... как вы сейчас поступить изволили.

– То есть? – повторила бабушка тем же голосом и не отводя лорнета.

– Я имею честь... – продолжал Бабурин отчетливо, хотя с видимым трудом выговаривая каждое слово, – я изъясняюсь насчет этого парня, что ссылается на поселение... безо всякой с его стороны вины. Такие распоряжения, смею доложить, ведут лишь к неудовольствиям... и к другим дурным – чего боже сохрани! – последствиям и суть не что иное, как превышение данной господам помещикам власти.

– Ты... где учился? – спросила бабушка после некоторого молчания и опустила лорнет.

Бабурин изумился.

– Чего изволите-с? – пробормотал он.

– Я спрашиваю тебя: где ты учился? Ты такие мудреные слова употребляешь.

– Я... воспитание мое... – начал было Бабурин.

Бабушка презрительно пожала плечом.

– Стало быть, – перебила она, – тебе мои распоряжения не нравятся. Это мне совершенно все равно – в своих подданных я властна и никому за них не отвечаю, – только я не привыкла, чтобы в моем присутствии рассуждали и не в свое дело мешались. Мне ученые филантропы из разночинцев[26] не надобны; мне слуги надобны безответные. Так я до тебя жила и после тебя я так жить буду. Ты мне не годишься: ты уволен. Николай Антонов, – обратилась бабушка к дворецкому, – рассчитай этого человека; чтобы сегодня же к обеду его здесь не было. Слышишь? Не введи меня в гнев. Да и другого того... дурака-приживальщика с ним отправить... Чего ж Ермилка ждет? – прибавила она, снова глянув в окно. – Я его осмотрела. Ну, чего еще? – Бабушка махнула платком в направлении окна, как бы прогоняя докучливую муху. Потом она села на кресло и, обернувшись к нам, промолвила угрюмо: – Ступайте все люди вон!

Все мы удалились – все, кроме казачка-дневального, к которому слова бабушки не относились, потому что он не был «человеком».

Приказ бабушки был исполнен в точности. К обеду и Бабурин и друг мой Пунин выехали из усадьбы. Не берусь описать мое горе, мое искреннее, прямо детское отчаяние. Оно было так сильно, что заглушало даже то чувство благоговейного удивления, которое внушила мне смелая выходка республиканца Бабурина. После разговора с бабушкой он тотчас отправился к себе в комнату и начал укладываться. Меня он не удостоивал ни словом, ни взглядом, хотя я все время вертелся около него, то есть, в сущности, – около Пунина. Этот совсем потерялся – и тоже ничего не говорил, зато беспрестанно взглядывал на меня, и в глазах его стояли слезы... всё одни и те же слезы: они не проливались и не высыхали. Он не смел осуждать своего «благодетеля»: Парамон Семеныч не мог ни в чем ошибиться, но очень ему было томно и грустно. Мы с Пуниным попытались было прочесть на прощание нечто из «Россиады»; мы даже заперлись для этого в чулан – нечего было думать идти в сад, но на первом же стихе запнулись оба, и я разревелся, как теленок, несмотря на мои двенадцать лет и претензии быть большим. Уже сидя в тарантасе, Бабурин обратился наконец ко мне и, несколько смягчив обычную строгость своего лица, промолвил: «Урок вам, молодой господин; помните нынешнее происшествие и, когда вырастете, постарайтесь прекратить таковые несправедливости. Сердце у вас доброе, характер пока еще не испорченный... Смотрите, берегитесь: этак ведь нельзя!» Сквозь слезы, обильно струившиеся по моему носу, по губам, по подбородку, я пролепетал, что буду... буду помнить, что обещаюсь... сделаю... непременно... непременно...

Но тут на Пунина, с которым мы перед тем раз двадцать обнялись (мои щеки горели от прикосновения его небритой бороды, и весь я был пропитан его запахом), – тут на Пунина нашло внезапное исступление! Он вскочил на сиденье тарантаса, поднял обе руки кверху и начал громовым голосом (откуда он у него взялся!) декламировать известное переложение Давидова псалма Державиным[27], пиитой на этот раз – а не царедворцем:

19

Лирное бряцанье – старинное выражение, употреблявшееся в смысле: поэтическое творчество. Происходит от обычая древнегреческих поэтов-певцов аккомпанировать своему пению на струнном музыкальном инструменте – лире.

20

Бестя́гольные мужики – освобожденные от тягла – обязательной барщинной или оброчной повинности. Бестягольными обычно бывали калеки, бобыли и старики после 60 лет; заштатные дворовые – слуги, не имевшие из-за болезни или старости постоянных обязанностей по дому; опа́льные – навлекшие на себя немилость, опалу барина.

21

На́нковый кафтан – сделанный из нанки, бумажной ткани, обычно желтого цвета. Название ткани происходило от города Нанкина в Китае, откуда ее издавна вывозили.

22

Мажордо́м – в богатых помещичьих домах старший лакей, заведовавший домашним хозяйством и остальными слугами; то же, что дворецкий.

23

3аглазная деревня – деревня, в которой помещик не жил, получая доход с нее через старосту или бурмистра. Месячи́на – продукты, выдававшиеся ежемесячно дворовым, месячный паек.

24

Отправлялся на поселение. – Помещики имели право ссылать провинившихся крепостных в Сибирь; это и называлось «сослать на поселение».

25

Лорнет – складные очки с ручкой.

26

Разночинцы – недворяне, люди «разных чинов», выходцы из крестьянства, мещанства или духовенства.

27

Переложение Давидова псалма Державиным. – Гневно-обличительное стихотворение Державина «Властителям и судиям» было им написано на основе одного из библейских песнопений – псалмов, приписывавшихся древнееврейскому царю Давиду.