Страница 23 из 109
Когда уже стемнело и все литцы, кузнецы и пушкари разошлись, Петерсен отвел Андрейку в сторону и тихо, с улыбкой, сказал, что царь вспомнил о нем, Андрейке, и велел выпустить его из чулана, а ему Петерсену, приказано быстрее обучить его, Андрейку, пушкарскому делу...
Среди деревянных хибарок Никольского прихода Андрейка без труда разыскал большой, о двух житьях, каменный дом Печатного двора. Таких домов не много в Москве, разве только у самого Ивана Васильевича. Царь на что скуп, а тут не пожалел никаких денег для этой «нечистой силы». А зачем и чего для – никак никто понять не мог. Диву давались люди: на кой леший Москве сия чудная хоромина! Поп Никольской церкви во хмелю расхрабрился и с амвона проклял «сатанинский чертог» да еще внушал богомольцам подальше от него быть и мимо пореже ходить. Митрополит Макарий сослал за это попа на Соловки.
Старец Вассиан Патрикеев и заволжские старцы тоже всяко поносили Печатный двор, хулили царя, который, мало того, устроил «справную палату» при Печатном дворе. Старые монастырские рукописные книги стали исправлять! Посягнули на вольную запись монахов!
Не нашлось охотников идти туда и на работу.
– Чур меня! Чур меня! – прошептал Андрейка, подойдя к дому. Большие деревянные ворота с кровлей. Постучал в них. Пока дожидался, заглянул через щели в частоколе на слюдяные оконницы в подклети. Они были плохо завешены. Залаяли псы, просунув морды в подворотню.
– Эй, кто-о-о? – лениво окликнул привратник.
– Государев человек с Пушечного двора.
– Пошто? Ай?
Андрейка постучал кулаком в тесину:
– Пусти! Не чванься!
– Эк-кай ты! Шайтан!
Ворота приоткрылись.
Старик татарин с бердышем в руке укоризненно качал головой.
– Мир вам, добрые люди! – произнес приветливо Андрейка, проскочив в ворота.
– Э-эх, горох хоть и прыток, а опоздал, – щи сварили...
Андрейка рассмеялся. Захихикал и старик.
– Кого тебе?
– Девка тут. С Нижнего-града коя: Проведать бы.
Старик почесал лоб, как бы припоминая:
– Стал-лыть, есть. Есть. Обожди! Пойдем!
Опустив лезвие бердыша, татарин торопливыми шагами подвел парня к крыльцу. Андрейка трепетал, молиться или нет? Бесова хоромина! Не грешно ли?
– Н-ну! Чего же ты? Иди, ежели. Моя пошла.
Жутко стало. Не стерпел, прошептал молитву. Забегали мурашки.
Поднявшись в сени, робко сунулся внутрь. «Батюшки! Бежать! Бежать обратно! Что же это такое?» От страха ноги подкосились: изба не изба, церковь не церковь – не поймешь. Большущая палата, а в ней страшные, похожие на дыбу, ворота с тремя перекладинами, а среди палаты многие узкие столы... Большие ящики какие-то на тех столах, а в ящиках клетушки; бородатые дядьки согнулись, шепчут про себя, будто колдуют над этими клетушками, перебирают пальцами что-то! А вот в самом углу Андрейка увидел Охиму: сидит около столика, палкой мешает в ступе и тоже будто что-то шепчет.
Около каждого дядьки чернец: читает вслух что-то непонятное. Визг и скрип, выкрики монахов – ой, жутко! Помяни, Господи, царя Давида!
Бородатые дядьки искоса, сурово, поглядели на Андрейку. «Чур, чур меня!» – зашептал парень. Такими страшными показались ему эти угрюмые бородачи.
Один из них поднялся, расправил руки, зевнул.
Андрейка в страхе напряженно следил за ним. Вот: обернулся – владычица-Богородица! – пошел прямо на него, на Андрейку. «Свят, свят!.. Чур, чур!» Высокий, худой, в чернецкой рясе... Глаза прищурены.
– Добро, отрок, – услышал Андрейка тихий, ласковый голос, – чего для пожаловал к нам?
Глаза человечьи, голос незлобив, смирен.
Андрейка ободрился, ткнул пальцем в сторону Охимы:
– К ей пришел! К той!
Дядька рассмеялся:
– Обожди, Ахмет, отведи-ка его.
Привратник вывел его во двор и через заросли цепкого кустарника повел в глубину сада, в самый отдаленный его угол. Там среди листвы затерялась крохотная избенка. В нее-то и ввел парня старик.
– Сядь-ка тута. Обожди.
Оставшись один, Андрейка внимательно осмотрелся кругом.
Изба по-черному. Потолки в копоти. В оконце лезут разросшиеся лопухи и какие-то крупные желтые цветы. У глухой стены койка, чисто оправленная. В углу икона. Парень усердно помолился. Здесь было тихо и прохладно. Не так, как на воле.
Все же одному сидеть было здесь боязно. Вот-вот в дверь вломится нечистая сила. Ведь недаром же на посадах такой слух идет. Чертоги и в самом деле ни на что не похожи. А бородатые дядьки – истые колдуны, и промысел их колдовской, еретический. Охиму, видать, они уже околдовали, ведуньей ее, поди, сделали.
Андрейка пожалел, что не взял с собой топор или дубину.
«Э-эх, не попусту люди дивуются на царя! – думал он. – И на кой понадобилась ему сия чудесия? Лучше бы кабак состроил либо храм. Бояре за то осерчали на царя, – болтают в слободе, – а Божии отцы, попы и монахи, дером-дерут: „Сжечь бесову хоромину, да и только! Изобидел нас царь-государь. Сатану поселил во святом граде!“ Ужели врут? Ужель напраслина? Ах, Господи, какая распутица в умах! Царь так, боярин этак, монах ни так, ни этак! А черному люду и вовсе хуть ложись и помирай! Там – воевода, кнут, здесь – черти, бояре и дворяне, а на том свете и вовсе ад кромешный. Дуреха мордовка чертовой кумой стала! Не убежать ли?»
Но только что Андрейка подошел к двери, как за спиной у него раздался ласковый голос Охимы:
– Андреюшко! Долго же не видать тебя. Уж и лето скоро минет, а ты... Чего же ты пятишься от меня?
– Да, – сказал парень дрожащим голосом, – тебе нипочем, а мне... Ты – нехристь, тебе все одно... а я...
– Была такова, а ныне окрестили и меня, – вздохнула она.
Охима усадила Андрейку на скамью, сама села рядом, обняла его и весело рассмеялась:
– Да ты чего дрожишь? Дурень!
– Недобрая славушка про вашу избу... Ой, худа!
– Брешут на посаде...: Не верь! Невесть чего плетут.
Рассказала она, что знала сама, о Печатном дворе. Царь Иван Васильевич гневается на писцов-монахов: пишут-де божественные книги с изъяном, путают: кои недописывают, кои переписывают, вписывают свое, что на ум взбредет и даже поперек государю, в церковках по-разному одну и ту же книгу читают, где как писана... Осерчал царь на писцовое бесчестие. И ныне в Москве книги будут не писаны, а печатаны. По вся места одинаково. Зачинатели сего дела – Иван Федоров, дьякон от Николы, и при нем другой, Петр Тимофеев Мстиславец. Вот они-то и работают. Сам батюшка-митрополит Макарий – защита у нас.
– А ты болтаешь про нечисть! – засмеялась Охима. – Убогие молельщики не хотят работать тут. Царю неволя пришла брать в это место татар да мордву. Велика в том беда! И мы послужим.
– Чего же ты сама-то тут делаешь?
– Краску дроблю и варю, избу мою, прибираю.
– Краску? – удивленно разинул рот Андрейка. – А старики?
– Не! Не старики, – покачала головой Охима. – Молодые еще.
– Ладно. Бес с ними! Чего они?
– Набирают. Э-эх, малый! Все одно не поймешь. А коли знать хочешь, пойдем к хозяину. Он те растолкует. Поучись у него уму– разуму. Есть такие, ходят, любопытствуют. Мудрый он и богомольный.
Охима схватила Андрея за руку и повела его в печатную палату, подошла к Ивану Федорову и что-то ему сказала на ухо. Он обратился лицом к Андрею, поманил к себе. Парень набрался храбрости, приблизился.
– Видимое тут, – обвел вокруг себя Федоров, – все то Божия милость, его святая воля к просвещению нашего разума. Царь-государь, великий князь Иван Васильевич, умыслил изложить печатные книги, подобно греческим, венецийским, фригийским и иным государствам. А мы, смиренные слуги его, усердие приложили к тому, дабы постигнуть премудрость.
Федоров рассказал внимательно слушавшему его парню о том, как царь просил немецкого цесаря Карлуса о присылке ему мастеров печатного дела.
Немецкий Карлус уважил прошение царя Ивана Васильевича и выслал мастеров, но Ливония задержала их, не пустила в Москву. Царь сильно разгневался на ливонцев, как говорят ближние вельможи. Написал он о том же и дацкому каролусу Христианину. Тот отослал в Москву своего мастера Ивана Миссенгейма, но потребовал обращения русского народа в лютерскую веру. И когда царь узнал, что в Москве есть свои мастера, он зело возрадовался.