Обольщение. Гнев Диониса

Он стоит несколько времени молча. Мы не смотрим друг на друга.

– Я пришел вам сказать, – начинает Старк, – что так дальше продолжаться не может. У меня не хватает ни здоровья, ни нервов.

– Я вам давно это говорила, я уже не раз предлагала переехать в отель. Ребенок может приходить ко мне с няней или Катей с утра до шести часов. Я даже отказываюсь от воскресений в вашу пользу.

– Я не могу позволить таскать ребенка каждый день во всякую погоду, – говорит он сквозь зубы.

– Я с вами согласна, я буду приезжать сама от девяти до пяти. С этого надо было начать. Пожалуйста, довольно об этом. Завтра я перееду, а сегодня идите спать, я устала.

– Боже мой, какая мука! Какая мука! – восклицает он рыдающим голосом, заламывая руки.

– Эдгар, я прошу оставить меня в покое.

– Тата, Тата, да пойми ты меня, что я…

Он делает шаг ко мне – я загораживаюсь стулом и говорю:

– Я прошу, наконец я приказываю вам сейчас уйти. Он ногой отбрасывает стул и хватает меня за руки.

– Тата, – молит он с отчаянием, – будь моей! Хоть день, хоть час, из милости, из сострадания. Подумай, что будет с ребенком? Ведь я не вынесу, я сойду с ума или умру. Я знаю, ты не любишь меня, но ты не любишь и того, другого. Латчинов сказал мне сегодня, что ты ему больше не жена, но он болен… Я согласен, Тата, на все! Будь около него, я знаю, что он твоя единственная, настоящая привязанность… Ты будешь только приезжать, как приезжала всегда… Но я буду знать, что в эти короткие месяцы ты принадлежишь мне, что ты моя, моя по-прежнему. Я знаю, Тата, что ты не совсем разлюбила меня, я это чувствую. Я чувствую, что мои поцелуи, мои ласки небезразличны для тебя, а они будут еще горячее, еще безумнее, потому что я испытал весь ужас жизни без тебя! Милая… милая!

Еще одно усилие, или все пропало! Я указываю на дверь и настойчиво говорю:

– Этого не будет. Идите вон!

Он отшатывается от меня. Несколько минут мы молча смотрим друг на друга, наконец он опускает глаза и говорит:

– Я уйду, но я должен сказать вам еще несколько слов. Я сейчас, словно нищий, вымаливал у вас вашу любовь. Я думал, что вы пожалеете меня, но вижу, что это бесполезно. У вас нет для меня ни любви, ни жалости. Да нет их и ни к кому. У вас одни фантазии. Вы решили оставаться верной человеку, который не может быть вам мужем, и из-за какой-то епитимии, наложенной вами на себя, вы мучаете себя, меня и ребенка. Хорошо, мучайте себя, любуйтесь своим самопожертвованием, своим подвигом, но я больше не могу… Я беру ребенка и уезжаю с ним туда, где вы нас не найдете. Прощайте!

Я вскакиваю.

– Что это, шантаж? – спрашиваю я.

– Называйте, как хотите, и думайте, что хотите. Это мое последнее слово. – И он делает движение уйти.

– В таком случае, – кричу я вне себя и срываю пеньюар, – получайте то, что вы желаете! Сейчас, сию минуту! Как прикажете целовать вас, каких ласк вы от меня потребуете? Не стесняйтесь, вам стоит приказать! Когда у меня отнимают ребенка, я готова на все!

Мое бешенство давит мне горло. Я разрываю на себе рубашку и с рыданием кричу, протягивая к нему руки.

– Ну скорей! Скорей, я готова!

Он бросается ко мне, схватывает меня, губы его ищут моих губ, но сейчас же руки его разжимаются, он поворачивается и идет, шатаясь, к двери.

Он уже берется за ручку, но вдруг со стоном падает во весь рост на ковер. Господи! Неужели он умрет?

На мой крик сбежался весь дом. Латчинов послал за доктором. Доктор говорит, что это просто обморок и что он скоро придет в себя. Но, может быть, меня утешают? Почему Латчинов так взволнован, а Катя бросила мне взгляд, полный нескрываемой ненависти.

И его лицо! Бледное, бледное с этой ужасной полоской белков закатившихся глаз между черными ресницами… Что если он умрет? Ведь не виновата же я в его смерти? Не могла же я поступить иначе? Я никогда не желала ему смерти…

Если он умрет, я совсем лишаюсь моего сына; тогда навсегда потеряна всякая надежда. По завещанию Старка, сделанному тотчас по рождении ребенка, Лулу должен воспитываться в закрытом учебном заведении под наблюдением опекунов. Опекунов двое: Латчинов и какой-то Макферсон, родственник Старка. Я нигде не упомянута.

Я надеялась, что со временем он мне даст хоть какие-нибудь права на мое дитя. Надежды смягчить опекунов и с их позволения брать ребенка на каникулы тоже нет. В завещании сказано, что каникулы ребенок может проводить или в учебном заведении, или в семье Макферсона.

Боже мой, боже мой! Дитя мое, маленький мой мальчик! Я много сделала зла твоему отцу, и кто знает, что написано в письме, которое он передал Латчи-нову вместе с копией завещания?

Ты должен прочесть это письмо, когда тебе будет восемнадцать лет. Может быть, в нем написана история нашей любви? И ты, прочтя ее, с презрением отвернешься от меня!

Я просто запуталась. Запуталась в своих чувствах и обстоятельствах. Я ничего не понимаю в этой путанице.

О, как сложна, как сложна жизнь! И я не имею права умереть…

– Он сейчас придет в себя, идите туда!

Я поднимаю голову – около меня Катя. Ее ли это лицо? Взволнованное, бледное. Она вся дрожит.

– Он умирает? – Я цепляюсь за ее руку.

– Нет, вы его еще не совсем уморили вашими фокусами, но доктор, которому мы сказали, что обморок произошел от сильного потрясения, требует устранить причину его отчаяния и успокоить его, когда он очнется. Мы видели его вчера весь вечер и перемучились за него. Он не пил, не ел и все время лежал ничком на диване. Когда вы вернулись, мы не спали, мы знали, что должно произойти объяснение. Спокойный Латчинов и тот ходил по комнате, а я… я стояла вот тут, за дверью, в коридоре… Я ждала чего-то ужасного… Ну довольно! Идите к нему и скажите, что вы ломались из кокетства, или из честности, из чувства долга, или просто из любви к ломанью, но что вы сознаете, что это глупо, и что вы любите его!

– Катя!

– Идите сейчас! Довольно вы его мучали. Чего вы хотите? Чтобы он, очнувшись, опять страдал? Или сошел с ума? Латчинов опасается этого и велел вам это сказать.

– Катя, вы подумали о том, что после этого я должна жить со Старком?

– Конечно, должны. Да идите вы! – И она дернула меня за руку.

– Катя, а Илья?

– Что Илья? Что его кислая любовь в сравнении с этим отчаянием, с этой любовью до бешенства, до безумия! Илья утешится, он не ребенок, как тот. Илья сумеет даже наговорить вам хороших слов при таких обстоятельствах…

– Катя, где ваша любовь к брату?

– Ах, да когда надо жертвовать, жертвуют тем, что менее дорого!

– Катя, вы любите Старка?!

– Да, я люблю его, но не так, как вы сейчас вообразили, развратная вы женщина! Я люблю его так же, как его сына, они оба для меня дети, умные, милые дети: один побольше, другой поменьше. Они оба за это время стали мне бесконечно дороги. Никто, кроме мамы, не занимал такого места в моем сердце! Я существо бесполое. Я – настоящая старая дева, я никогда не искала, как вы, привязанности мужчины. Я отдавала все свое сердце своим близким, а все, кроме мамы, отталкивали меня. Илья – для вас. Женя и Андрей – сама не знаю почему, может быть, потому, что я была старшей, была строга с ними. Папа никого из нас не любил, кроме Жени, и то потому, что она была хорошенькая. Никто не ласкал меня, даже мама, а я из самолюбия не искала ласки… А это дитя ласкало меня, как родную! От этого человека я видела братскую нежность и заботу! Они не обратили внимания на мою угрюмость и дикость, они полюбили меня, и им я отдала все мое сердце! Идите же вы!

– Катя, Катя, вы не все знаете. Вы не знаете Ильи. У него такой же характер, как и у вас, и я подошла к нему с лаской, оттого он и полюбил меня. А теперь? Теперь, вы тоже этого не знаете, Катя, он болен, у него больное сердце, и на этот раз я убью его.

– Проклятая женщина! – Катя схватывается за голову, а я стою перед ней, как подсудимая перед строгим судьей.

– Что делать? Господи, что делать? – цедит она сквозь зубы.