Страница 30 из 45
Письмо от Жени, со множеством марок – целая рукопись.
«Милая сестричка, я писала это бесконечное письмо три дня, но вы уж соберитесь с духом и прочтите все до конца…»
Это целая поэма. Чистая, светлая поэма чистой любви.
«Он еще молод, всего четыре года как окончил университет, но уже написал историческое исследование, которое заметила критика…» Следуют вырезки из газет.
Он ей был представлен подругой в концерте, но оказалось, что они были знакомы еще детьми на Кавказе. «Мы слушали вместе симфонию Бетховена…»
Она хотела мне уже давно написать об этом, но не совсем была уверена в своем чувстве. Теперь же уверилась и решила, что я первая должна узнать об этом.
«И представьте, Татуся, он с бородкой! Мне кажется, что так и надо, хотя он сбрил бы ее непременно, если бы я попросила…»
Свадьба отложена, потому что теперь не до того. Марья Васильевна приехала с Катей. Операция назначена через неделю в одной из лечебниц, куда ее уже поместили.
Я читаю, слезы не текут из моих глаз, а остановились в горле и душат меня. Я не нужна, меня не зовут. Но ведь я по доброй воле ушла оттуда и готовлю им всем удар. Да, может, это и не удар совсем! Тем лучше. Прежде в такие минуты я бежала к Старку и все забывала, а теперь мне нет забвения в его объятиях.
Да и он, как Иосиф Прекрасный, убегает, когда страсть начинает охватывать его.
– Я такой несдержанный, Таточка, я могу нечаянно сделать тебе больно, слишком крепко обнять!
По ночам он вскакивает с постели и умоляет:
– Не целуй меня, милая, ты знаешь, что я теряю рассудок от твоих поцелуев, не говори… Слова твои кружат голову, я теряю с тобой память, а надо помнить о нем!
Он меня постоянно упрекает в недостатке любви к будущему ребенку.
Неправда! Я уже люблю его, отдаю ему свою свободу, родину, привычки, может быть, искусство – и не проклинаю его.
Я его уже люблю. Бедная крошка!
Но почему он бедный? У него будут все удобства жизни, хороший уход, обожающий отец, любящая мать… И все же мне его ужасно жалко.
«Дионис» окончен.
Все знакомые и даже незнакомые перебывали у меня в мастерской. Я слышу столько похвал и от таких знатоков, что должна бы быть счастлива.
Но когда я положила последний мазок и отошла от картины, мои личные ощущения так властно захватили меня, что я поняла, что теперь надо вернуться в мир, к людям, к своим горестям и заботам.
Может быть, и чувство – какое-то странное чувство, что я не напишу ничего лучше этого, – щемит мое сердце.
Васенька зато счастлив за меня. Он даже расчесал свои длинные косицы и рано утром сбегал к Старку за модным галстуком. Он принимает посетителей с важным видом и от волнения уничтожает десятую бутылку сельтерской.
Вечером, когда все уходят, является Старк, счастливый и сияющий, с коробкой, перевязанной голубой лентой.
– Это тебе мой подарок, Татуся, – говорит он.
В коробке – великолепное старинное венецианское кружево.
– Ты с ума сошел! – восклицаю я. – Сколько ты денег бросил на эти кружева?!
– Это не просто кружева, Тата, – говорит он нежно, – это твой подвенечный вуаль.
«Не нанял ли ты еще оркестр?» – хочется мне сказать, но я чувствую, что это жестоко, и ласково благодарю.
– Неужели ты хочешь делать свадьбу с помпой? – спрашиваю я через несколько минут.
– Никакой особой помпы не будет. Но и прятаться я не хочу. Я горжусь тобой! Ты – моя жена, мать моего ребенка…
– Вот в том-то и дело: мне придется венчаться, когда все уже будет заметно, и торжественность выйдет довольно комичной.
– Ничего не будет заметно. Мы едем в Париж через три дня. Я получил телеграмму и не могу ни минуты дольше оставлять мое дело. Если я опоздаю, то теряю очень много, если не все.
– Но ты забыл, что мне нужно ехать в Петербург! – говорю я с досадой.
– Как? Ты все-таки едешь туда?
– Да, это необходимо.
– Ты не поедешь! – бледнеет он.
– Ты прекрасно знаешь, что я должна ехать.
– Ты можешь написать.
– Писать надо было два с половиной месяца назад, а теперь это будет величайшая… бестактность… Наконец, у меня там картины, этюды.
– Их может привезти Вербер.
– Не могу, – говорит Васенька. – Во-первых, у меня пятнадцать лет не плачено за паспорт, а во-вторых, я запутан в политическую историю, и меня туда не пустят.
– В политическую историю? Вы, Васенька?
– Да вот, я!
– Как же вы запутались, сидя здесь?
– Я от здешних анархистов что-то пересылал своим прежним товарищам. Меня тут потом таскали в посольство, спрашивали, что я посылал, а я почем знаю? Что-то писаное. Верно, те там вляпались.
– Не знала, Васенька, что вы у нас политикой занимаетесь да еще с анархистами дружите, – смеюсь я.
– Какая дружба! Я с ними у тетки Зои макароны ел – вот и вся дружба. А они были ребята ничего себе.
– Я, Тата, не хочу, чтобы ты ехала, – прерывает Васеньку Старк.
– Я должна ехать и поеду! Наконец, ты сам говорил, что для брака во Франции требуются все бумаги, а у меня здесь один паспорт.
– Когда же ты едешь? – спрашивает он с испугом.
– Послезавтра!
– Я еду с тобой! Пусть все пропадает. Я не могу отпустить тебя одну.
Едва уговорила Старка отпустить меня в Петербург одну. Ему самому необходимо ехать в Париж, не терять же ему из-за меня чуть не все свои деньги. Чего он боится? Неужели ему приходит в голову, что я могу остаться там? Я ему это высказала.
– Ты бы простил меня, если бы я явилась к тебе с чужим ребенком?
– С ребенком? Нет! Никогда! Но… но тебя одну… Не знаю… Не знаю… Ты едешь, я тоже должен ехать, но не медли там; помни, Тата, что каждая минута в разлуке с тобой для меня невыразимая мука… Тата! Жена моя, счастье мое, жизнь моя!
Я приехала домой.
Домой! Нет! Нет, это уже не мой дом. Я не даю себе отчета, как Илья и Женя встретили меня…
Как увидала Илью, все во мне упало. Я бросилась к нему, прижалась к его груди и плакала… плакала.
Они, увидав мое лицо, сразу решили, что я больна. Женя в карете болтала о посторонних вещах, а Илья молча обнял меня.
Я жалась к нему и думала: в последний раз! Вот через час, через два ты оттолкнешь меня, и мы будем чужие. Мы – чужие. Такие родные и близкие до сих пор. И это милое юное существо, сидящее напротив, отвернется от меня с презрением.
– Все это как-то навалилось сразу, – говорит Илья. – И мама заболела, и Катю арестовали.
– Как Катю? За что?
– Ты знаешь, сама она никакой политикой не занималась, но одни из ее друзей на Кавказе попались в чем-то очень серьезном. Ты не волнуйся, мы хлопотали, и для Кати все кончится высылкой за границу. Я даже думаю, что через несколько лет она сможет вернуться к нам. Зато вот Женя…
Он ей улыбается.
– Знаю! Знаю! Поздравляю тебя от всей души, деточка моя! – Я протягиваю ей руки.
Она бросается ко мне и душит поцелуями. Поцелуешь ли ты меня завтра?
За обедом я ничего не ем.
Как я ему скажу? Все посыпалось на него сразу, и еще я держу под полой на его голову камень.
Но есть еще нечто, самое ужасное, самое страшное. Один взгляд на Илью – и я поняла, что никогда не переставала его любить… Я никогда бы сама не решилась оставить его и, если бы не этот ребенок, готова сделать подлость – все скрыть и красть счастье, остаться здесь, около него!
Около него я опять воскресла бы для искусства. Он не был знатоком и помощником мне, но он никогда не мешал, не ревновал меня, он понимал, что это мое призвание, и мирился с этим.
«Тот» не будет мириться.
Женя вышла распорядиться по хозяйству, и Илья говорит мне поспешно:
– Я не хотел говорить при Жене, но маме очень худо: у нее рак. С операцией или без операции дни ее сочтены. С операцией она протянет год или два, не больше.