Графиня де Монсоро

– Вот именно что слышал.

– Ну?

– Как раз поэтому я и повторяю: он не будет драться.

– Ты никому не веришь и всех презираешь.

– Я знаю этого гасконца, Генрих. Но, если хочешь меня послушаться, дорогой государь, возвратимся в Лувр, уже рассвело.

– Неужели ты думаешь, что я останусь в Лувре во время поединка?

– Клянусь святым чревом! Ты там останешься. Если тебя увидят здесь, то, стоит твоим друзьям одержать победу, каждый скажет, что это ты ее им наколдовал, а коли они потерпят поражение, все обвинят тебя в сглазе.

– Что мне до сплетен и толков? Я буду любить своих друзей до конца.

– Мне нравится, что ты такой вольнодумец, Генрих; хвалю тебя и за то, что ты так любишь своих друзей, у королей это редкая добродетель, но я не хочу, чтобы ты оставлял герцога Анжуйского одного в Лувре.

– Разве там нет Крийона?

– Э! Крийон всего лишь буйвол, носорог, кабан – любое храброе и неукротимое животное по твоему выбору. А брат твой – это гадюка, гремучая змея, – любая тварь, могущество которой не в ее силе, а в ее яде.

– Ты прав, надо было бросить его в Бастилию.

– Я же говорил тебе, что ты делаешь ошибку, встречаясь с ним.

– Да, я был побежден его самоуверенностью, спокойствием, разговорами о какой-то услуге, которую он якобы мне оказал.

– Тем более надо его остерегаться. Вернемся, сын мой, послушайся меня.

Генрих последовал совету Шико и, бросив последний взгляд на поле будущей битвы, отправился в Лувр.

Когда король и Шико вошли во дворец, там все были уже на ногах.

Молодые люди проснулись самыми первыми и оделись с помощью своих слуг.

Король спросил, чем они занимаются.

Шомберг делал приседания, Келюс промывал глаза туалетным уксусом, Можирон пил из бокала испанское вино, д’Эпернон острил свою шпагу на камне.

Последнее можно было видеть и не спрашивая, потому что д’Эпернон распорядился принести точильный камень к дверям спальни.

– И, по-твоему, этот человек не Баярд? – воскликнул Генрих, с любовью глядя на д’Эпернона.

– По-моему – это точильщик, вот и все, – ответил Шико.

Д’Эпернон заметил их и крикнул:

– Король!

Тогда, вопреки решению, которое он принял и которое он был бы не в силах исполнить, даже не будь этого восклицания, Генрих вошел в комнату фаворитов.

Мы уже говорили, что он умел принимать величественный вид и мог в совершенстве владеть собой. Его спокойное, почти улыбающееся лицо не выдало ни одного из чувств, таившихся в сердце.

– Здравствуйте, господа, – сказал он, – вы, я вижу, в хорошем настроении.

– Благодарение богу, да, государь, – ответил Келюс.

– А у вас, Можирон, вид невеселый.

– Государь, как известно вашему величеству, я очень суеверен, а мне приснился дурной сон, вот я и стараюсь поднять себе настроение глотком испанского вина.

– Друг мой, – сказал король, – не надо забывать, так утверждает Мирон, а он – великий лекарь, не надо забывать, повторяю, что сны зависят от предшествующих им впечатлений, но не имеют никакого влияния на последующие события, разве что на то будет воля божья.

– Поэтому вы и видите меня готовым к бою, государь, – сказал д’Эпернон. – Мне тоже приснился этой ночью дурной сон, но, несмотря на сон, рука у меня крепкая и глаз зоркий.

И он атаковал стену и сделал на ней зарубку своей только что наточенной шпагой.

– Да, – сказал Шико, – вам приснилось, что у вас сапоги в крови. Это неплохой сон: он означает, что в один прекрасный день вы станете победителем, вроде Александра или Цезаря.

– Мои смельчаки, – сказал Генрих, – вы знаете, что речь идет о чести вашего государя, ибо в каком-то смысле вы защищаете именно ее, но – только честь, помните хорошенько, не тревожьтесь о безопасности моей особы. Сегодня ночью я укрепил мой трон так, что, по крайней мере еще некоторое время, никакие удары ему не страшны. Поэтому сражайтесь за мою честь.

– Государь, не беспокойтесь. Быть может, мы расстанемся с жизнью, – сказал Келюс, – но во всех случаях честь будет спасена.

– Господа, – продолжал король, – я вас нежно люблю, но также и ценю. Позвольте мне дать вам совет: не надо ненужной бравады. Не своей смертью докажете вы мою правоту, а смертью ваших противников.

– О, что касается меня, – сказал д’Эпернон, – то я не пощажу своей жизни!

– Я не буду ничего обещать, – сказал Келюс, – сделаю все, что смогу, вот и все.

– А я, – сказал Можирон, – я отвечу его величеству, что если я и умру, то уж обязательно убью и своего противника: око за око.

– Вы деретесь только на шпагах?

– На шпагах и на кинжалах, – сказал Шомберг.

Рука короля была прижата к груди.

Быть может, эта рука и соприкасавшееся с ней сердце дрожью и биением крови поверяли друг другу свои страхи, но внешне король, со своим гордым видом, сухими глазами, высокомерным ртом, оставался королем, то есть он посылал солдат на битву, а не друзей на смерть.

– Ты и впрямь прекрасен в этот миг, мой король, – шепнул ему Шико.

Дворяне были готовы, им оставалось только раскланяться со своим господином.

– Вы поедете верхом? – спросил Генрих.

– Нет, государь, – ответил Келюс, – мы пойдем пешком. Это очень здоровое упражнение, оно освежает голову, а ваше величество тысячу раз говорили, что шпагу направляет не столько рука, сколько голова.

– Вы правы, сын мой. Вашу руку.

Келюс поклонился и поцеловал руку короля, остальные последовали его примеру.

Д’Эпернон опустился на колени и сказал:

– Государь, благословите мою шпагу.

– Нет, д’Эпернон, – возразил король, – отдайте вашу шпагу вашему пажу. У меня есть для вас шпаги получше. Шико, принеси их.

– Ну уж нет, – сказал Шико, – поручи это капитану твоей гвардии, сын мой, я всего лишь шут, более того – всего лишь язычник, и благословения небес могут превратиться в злые чары, коли дьявол – мой друг догадается посмотреть на мои руки и увидит, что я несу.

– А что это за шпаги, государь? – спросил Шомберг, бросая взгляд на ящик, принесенный офицером.

– Итальянские шпаги, сын мой, шпаги, выкованные в Милане. Видите, какие у них прекрасные эфесы? У всех у вас, кроме Шомберга, руки нежные, и первый же порез разоружит вас, если не прикрыть их надежно.

– Спасибо, спасибо, ваше величество, – воскликнули в один голос четверо молодых людей.

– Идите, уже время, – сказал король, который был не в силах больше сдерживать свое волнение.

– Государь, – спросил Келюс, – а ваше величество не будет смотреть на наш поединок, чтобы придать нам бодрости?

– Нет, это было бы неуместно. Вы деретесь тайно, вы деретесь без моего разрешения. Не будем придавать этому поединку излишней торжественности. И, главное, пусть считают, что он – следствие частной размолвки.

И король поистине величественным жестом отпустил своих фаворитов.

Когда они исчезли с его глаз, когда последние из их слуг перешагнули за порог Лувра и смолкло звяканье шпор и кирас, в которые были облачены снаряженные по-военному стремянные, король бросился на ковер и простонал:

– А-а! Я умираю.

– А я, – сказал Шико, – я хочу посмотреть на поединок. Не знаю почему, но у меня предчувствие: на поле д’Эпернона должно произойти что-то любопытное.

– Ты покидаешь меня, Шико? – произнес король жалобно.

– Да, – ответил Шико. – Если кто-нибудь из них будет плохо выполнять свой долг, я окажусь тут как тут, чтобы заменить его и поддержать честь моего короля.

– Что ж, ступай, – сказал Генрих.

Едва Шико получил разрешение, как тут же умчался с быстротою молнии.

Король отправился в оружейную, распорядился закрыть ставни, запретил кому бы то ни было в Лувре кричать или разговаривать и сказал Крийону, который знал обо всем, что должно было произойти:

– Если мы одержим победу, Крийон, ты придешь и скажешь мне об этом, если же, напротив, мы окажемся побежденными, ты трижды стукнешь в мою дверь.

– Хорошо, государь, – ответил Крийон и грустно покачал головой.