Мальвы

Алим быстро усваивал науку Хюсама и Нафисы, ему все реже снилась родная степь, а потом и совсем забылась, как забываются вещи, без которых можно легко обойтись.

Старик Хюсам, любуясь степной красотой юноши, иногда называл его казаком, но Алим мрачнел от этого слова, ему все время казалось, что между ним и родовитым мусульманином умышленно делают какое-то различие, что это унижает его. Глухая неприязнь к Приднепровскому краю рождалась в его сердце, ведь из-за того, что там родился, он не может стать равным новым соотечественникам, хотя знает коран не хуже, чем они, и отлично говорит по-турецки.

Нафису он называл мамой, но пришло время, когда понятие для него стало таким же бременем, как когда-то снившаяся степь. Алима взяли для обучения военному делу в янычарский полк. Рыдающая Нафиса проводила юношу до самой казармы и на прощанье надела ему на шею амулет. Этот серебряный ромбик с зернышком миндаля посередине любовно выгравировал Хюсам. На глазах у янычар Нафиса обняла Алима, поцеловала и тихо заплакала. И тут раздался хохот — насмешливый, злой.

Зардевшийся от стыда юноша вбежал в казарму, янычары дергали за амулет, хватали его за полы кафтана и вместо сабли дали ему деревянную куклу.

Всю ночь простонал юноша на своей кровати — осмеянный, униженный, а на заре тихо поднялся, сорвал с шеи амулет и выбросил его в отхожее место.

Алим быстро смыл с себя позор Нафисиного поцелуя. Он хорошо стрелял из лука, из ружья и пищали, опережал своих сверстников в бешеных скачках на Ат-майдане. Послушно выполнял приказы, потому что непослушных били палками по пяткам; прилежно изучал военное дело, потому что бездарных направляли в цех мять шкуры. Рос молчаливым, ибо знал, что у того жизнь долгая, у кого язык короткий; ночью возле каждой пятерки учеников лежал евнух и подслушивал, кто, о чем и на каком языке перешептывается, чтобы потом вольнодумцев наказать голодом.

Алим хотел стать воином. Он с нетерпением ждал того дня, когда его назовут янычаром и запишут в полк.

Прошло несколько лет, пока наступил этот день. На площади перед казармами развесили кроваво-красное полотнище с серебряным полумесяцем и кривым мечом. Весь стамбульский булук вывели на площадь. Напротив янычар выстроили учеников. Имам прочитал молитву, произнес проповедь:

— Вы гвардия султана. Вы охрана империи. Будьте достойны звания и не забывайте, что самые злейшие ваши враги — болгарские гайдуки, сербские ускоки, греческие клефты и украинские казаки.

Высокий черноусый Алим стоял на правом фланге. Он сегодня наконец получил янычарские регалии — это означало, что ему полностью доверяют. Но последнее слово имама неприятно кольнуло в сердце — показалось, что на него, именно на него обращены сотни глаз. Повернул голову влево и успокоился: ученики смотрели на янычар-агу, подходившего к их рядам.

И тут сзади послышался злобный шепот, очевидно, адресованный янычар-аге, но вспыхнуло румянцем смуглое лицо Алима…

— Байда…

Это кто-то из поляков. Именем Байды Вишневецкого, который погиб, подвешенный на крюке в крепости Эдикуле, польские янычары оскорбляли украинских. Это было самое тяжкое оскорбление. Алим сжал эфес сабли и с трудом сдержался, чтобы не освятить ее кровью.

— Байда… — повторил чорбаджи Алим, и тогда в его мозгу вспыхнуло ужасное воспоминание.

Он осушил еще одну чашу вина, чтобы залить, утопить его, но безголовая фигура в окровавленном фередже не исчезала, стояла перед его глазами, как недавно во сне. От этого призрака хотелось бежать из казармы, но вдруг янычары насторожились, заметив, как побледнел их чорбаджи-баша. Алим напряг силы и пристально посмотрел на видение. И тогда почувствовал, что больше его не боится. Вчера в его жизни произошло событие, которое оправдывало непростительный грех, и это привидение явилось теперь не для упреков, а для утверждения власти Алима, силы и жестокости. Ибо отныне эти качества, а не жалкие угрызевия совести будут вести его в жизни.

Случилось это в Багдаде. Рано утром Амурат, выслушав от меддаха Омара зловещее толкование сна, пришел в ярость. Вместо того чтобы снять голову пророку, он приказал штурмовать стены города и сам бросился в бой.

Алим одним из первых взобрался на стену. То ли его вела туда жажда битвы и славы, то ли ненависть к персам, но за что? А может быть, гнали его в бой зоркие очи чаушлара*, который скакал позади орты на крашеном коне и наблюдал за тем, как сражаются воины, чтобы потом доложить янычар-аге. Взбираясь по лестнице на стену, откуда уже скатывались обезглавленные янычары, Алим еще раз оглянулся: да, чаушлар именно с него не сводит глаз. И только с него. В этом взгляде — старое недоверие, он мысленно произносит унижающее его слово: Алим острее, чем когда-либо, почувствовал, как он ненавидит то племя, которое его породило на свет! , - говорил Хюсам, любуясь красотой юноши; , - дразнили его во время ссоры товарищи; — кричал на него имам, когда Алим сбивался на какой-нибудь суре корана. Это слово порой доводило юношу до безумия…

_______________

* Ч а у ш л а р — надсмотрщик за поведением янычар в бою.

Чаушлары ездили на крашеных конях, чтобы выделяться среди воинов.

А чаушлар следит за ним своими пронизывающими глазами, ибо не верит в его искреннюю ненависть! Ну иди, скачи на крашеном коне и посмотри, как Алим воюет за самую справедливую веру безродных сыновей.

Он вскарабкался на стену и яростно бросился на противника. Казаки это или персы? А, все равно!

Надсмотрщик на зеленом коне заметил его усердие. Он поскакал к янычар-аге и указал на Алима булавой. А когда персидские войска были разгромлены и задымились развалины Багдада, когда янычары громили подвалы и выносили ценности, еду и напитки, Нур Али подозвал к себе Алима и сказал:

— Ты храбрый воин, и я хочу назначить тебя на место погибшего в бою чорбаджи первой султанской орты. Но чтобы тебе навсегда поверили, что ты до конца предан исламу и его величеству падишаху, должен… Подведите сюда! — махнул он рукой, и оруженосцы привели к Алиму молодую женщину с распущенными русыми волосами, в белом фередже. — Это наложница гарема шахского сановника. Она родом из того поганого края, что плодит разбойников, грабителей нашей священной земли. Эта казачка ныне зарезала двух янычар, которые хотели сблизиться с нею. Ты должен казнить ее.

Алим еще не убивал женщин, а эта удивительно напоминала ту, которую он когда-то в далеком детстве называл мамой. Рука с ятаганом опустилась, и Алим услышал речь, которую — о проклятье! — еще помнил.

— Казаче, соколик, — тихо промолвила девушка. — Мне, орлице, тоже обрезали крылья, как и тебе. Но у меня остались руки, и ими я искупила свой позор. И тебе еще не поздно. Отруби голову хоть одному врагу, и бог и люди простят тебя.

От этих слов повеяло запахом скошенной травы в степи, горькой полынью, вечерней мятой, щебетаньем жаворонка над весенней пашней в синем небе, а перед глазами всплыли два всадника, преследовавшие татар…

Нахлынуло это так неожиданно, что он дрогнул, на миг растерялся. Но девушка, увидев нерешительность янычара, подошла к нему и произнесла громко, твердо и яростно:

— Твой предок Байда три дня на крюке висел и не изменил, а ты боишься смерти, которая наступит в одно мгновение? Три дня…

Она не досказала. Засвистел ятаган, покатилась девичья голова. Тело упало к ногам Алима. Кровь брызнула на шаровары.

— Поздравляю тебя, чорбаджи-баша, — услышал Алим голос Нур Али, но не увидел сердара за красной пеленой, затуманившей ему глаза.

Она являлась к нему ночью и всегда говорила: . Эти слова уже не навевали запаха скошенного сена в степи, а только заставляли злиться на упреки совести, которой не должно быть у чорбаджи. И за что упреки? За тот короткий детский сон, который давно рассеялся, который теперь стал совсем лишним?