Роза

О, всё шло как нельзя лучше.

Если б только не злополучная баронесса Эдварда. От нечего делать она снова принялась одолевать Хартвигсена. Право, и смех и грех. Она попадалась ему на набережной, у мельницы, подстерегала на дороге, увязывалась за ним, но Хартвигсену надоели, верно, её выспренние речи, в которых он ни бельмеса не понимал, и он норовил поскорее с ней распрощаться. Так шло некоторое время, миновала зима, а баронесса от своего не отставала. Но Хартвигсена уж никак нельзя было сбить с толку, он теперь целиком был во власти Розы.

— Напишите опять Мункену Вендту, пусть явится! — сказала мне баронесса.

— Я сам скоро отправлюсь к Мункену Вендту, — ответил я.

— Ах, так вы нас покидаете! — только и сказала она. И снова принялась уловлять Хартвигсена.

Эта упрямица никак не желала смириться с тем, что Роза так его к себе привязала, да, она стала даже с ним говорить более естественным тоном и изъясняться удобопонятней. Но Хартвигсен был как кремень. Про Розу она говорила: «Ишь, как вцепилась в своего мужа и сына!».

Нет, иногда эта немыслимая дама вела себя совершенно неподобающим образом, даром что баронесса!

И какое различие у неё с отцом! Никогда не бывало, чтобы тот потерял самообладание, вышел из равновесия. Например, старая Малене, мать Николая Арентсена, принесла к нему в узелке полученные от сына банкноты. Чтобы деньги сберегались у Мака! А Мак даже бровью не повел, он ответил: «Вот и ладно. Ты помещаешь свои деньги и будешь за то получать у меня все товары, какие тебе понадобятся». Он занёс сумму в гроссбух и кивнул Малене. «Я из-за них сна лишилась», — сказала она. «Теперь можешь спать спокойно!» — ответил Мак. Когда Хартвигсен про это услышал, он всплеснул руками и сказал: «Выходит, он в третий раз этими деньгами унавозится!».

Как-то баронесса просит меня, чтобы я пошёл с нею вместе к Фредрику Мензе.

— Ужасно, как он там лежит, — говорит она. — Надо у него прибрать!

Я не очень понимал, отчего именно меня избрала она сопровождающим, но решил, что тут снова набожность, желание добрых дел, и пошёл.

Старик лежал один-одинёшенек. Петрина ушла с ребёнком. Воздух был невозможный, ужасный, пол и стены загажены, баронесса распахнула окно, чтобы не задохнуться. Потом она сделала кулёк и сказала мне:

— Я не была бы купеческой дочкой, если бы не умела сделать кулька!

Старик отвечал на чужие голоса «Тпру!»., приняв, верно, нас за лошадок. Баронесса обирала с него насекомых и сбрасывала в кулёк.

Я думал: как удивительно уживается в этой даме хорошее и дурное, она не считает для себя зазорной работу, которой гнушаются её слуги. Потом она принялась чесать старика, а он помогал ей, пошевеливая пальцами.

— Подержите кулёк! — говорит мне баронесса.

Она берёт гребень и расчёсывает ему волосы. Ах, какая же это мерзкая работа и какой требует осторожности! В довершение бед старик не желает лежать тихо. Бедного Фредрика Мензу всё некому было вычесать, и вот Господь ему ниспослал наконец этот дивный миг! Он облизывается, он хихикает от блаженства. Он говорит: бу-бу-бу! Баронесса бережно собирает вшей в кулёк. О, никто бы этого не мог сделать проворней!

— Кажется достаточно? — спрашивает она и заглядывает в кулёк. — Да, пожалуй.

— Достаточно? — спрашиваю я.

— Я просто подумала...

И вдруг она принимается расчёсывать старика длинными, сильными взмахами, уже не обчищая гребня, так напористо, рьяно, я едва поспеваю хоть что-то собрать с подушки. Старик блаженно хохочет и бьёт, как пьяный, в ладоши. Он говорит: бу-бу-бу, и кивает, и снова хохочет. Но вдруг счастливое лицо его передёргивается, и он кричит: «Чёрт!».

— Ему, верно, больно, — говорю я.

— Да ну! — отвечает баронесса и продолжает свою работу.

И тут Фредрик Менза начинает плеваться, плевки попадают в стену, он разражается бранью. Это было ужасно! Я не мог больше сдерживаться, я снова сказал:

— Да ведь больно ему!

Тут только баронесса остановилась. Она взяла у меня из рук кулёк, осторожно его прикрыла, затворила окно. Когда мы вышли, она наведалась к Йенсу-Детороду, к скотнице и обоим наказала навести чистоту у Фредрика Мензы. Потом она встретила Петрину и ей сказала:

— Ты бы приглядывала за Фредриком Мензой, если хочешь с ним в комнате жить!

— Уж я ли не стараюсь, — сказала Петрина и заплакала. — Да разве за ним углядишь, его только корми день-деньской, а он вечно весь изгваздается. Хоть бы Господь его прибрал! Вчера рубашку на нём сменили, а нынче вон опять глядеть тошно!

— Возьми в лавке холстины, — сказала баронесса, — и нашей ему рубах. Ты должна его мыть и вычёсывать каждый день и переодевать в чистое, когда надо. Запомни!

О, надо отдать должное баронессе, как и отцу её! Потом уж кое-что заставило меня, к сожалению, с некоторой подозрительностью взглянуть на баронессу и этот её кулёк, в который она собирала насекомых, но я ценил её доверие, она ведь ни единым словом не намекнула мне, что я должен молчать, и я оставался нем как могила.

Несколько дней спустя стоим мы с баронессой во дворе, разговариваем, и вдруг идёт Хартвигсен.

— Как тут дела? — говорит он. — А нам скоро житья не будет в доме.

— Что так?

— Вследствие истинно всенародного бедствия от насекомых и вшей, — говорит Хартвигсен. — Видно, мы их на пароходе подцепили. Уж я решил — не стану я его покупать.

— Нет, у нас насекомых не водится, — говорит баронесса.

— А-а, вот оно как! — говорит он. — Да мне бы и плевать, это супруга моя всё моет-моет и льёт горючие слёзы.

Баронесса подхватывает Хартвигсена под руку и увлекает в глубь двора. Я не знаю, что и думать, но вот я слышу, как она говорит:

— Хороша же Роза хозяйка, если нечисть в доме не может вывести!

И они ещё с часок толковали вдвоём, но кончилось опять-таки тем, что Хартвигсен распростился и ушёл восвояси.

Несчастная, потерянная баронесса Эдварда!

XXIX

Дело идёт к весне, снег подтаивает на полях, на площадках, где осенью вялят рыбу, уже взялись таскать свои прутики вороны и галки.

Баронесса сегодня вошла в мою комнату и бросилась на стул. На ней лица не было, вся серая, заплаканная.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Вот он и умер, — отвечает она. — Я ведь знала. Ничего не случилось.

— Кто умер?

— Глан. В Индии. В газете сказано. Семейство оповещает. Там сказано — в Индии.

Она с трудом это выговорила и закусила губу. Мне стало её жаль, я сказал:

— Печальное известие. Но не могло ли тут быть ошибки, может быть, перепутали?

— Нет, — сказала она.

И опять она закусила губу, и брызнула кровь, и тут я вспомнил слова Мункена Вендта про то, как рот её будто расцвёл.

Ещё мгновение — и она поднялась со стула и вышла из комнаты. Она не находила себе места, к отцу заглядывала в контору.

— Ничего не случилось, — сказала она, когда я вошёл. — Я знала, он умер. А теперь вот сказано — в Индии. Ах, да не всё ли равно.

— Но я думаю, что перепутать имя... — начал я, пытаясь её утешить.

— Нет! — перебила она. — Я только хотела... вы уж простите, что я к вам давеча ворвалась и сейчас вот обеспокоила... Перепутать... Как так перепутать?

— Известие шло издалека, из Индии, долго. Перепутать имя очень могли.

— Вы думаете? — сказала она. — Может быть.

Но, конечно, она уже ни на что не надеялась. Несколько дней она не вставала с постели, а когда поднялась, ещё долго приходила в себя. Она имела привычку охватывать свой стан обеими руками, и до того она похудела, что пальцы её почти смыкались, да, она сделалась узка, как песочные часы. Но крепкая порода брала своё, и баронесса понемногу оправилась. Когда начали возвращаться рыбаки с Лофотенов, в ней ничего уже не замечалось необычного, она стала разве ещё неуёмней, взбалмошней, чем прежде. Она словно хотела бросить вызов земле и небу за участь Глана. И ведь только вредила себе!

Воротились суда, причалили у сушилен, снова стало суматошно, шумно и весело в бухте. С последним почтовым пароходом с юга явился неизменный сэр Хью Тревильян. Он был, по своему обычаю, пьян мертвецки и сунулся на сушильни, дабы следить за работой своими собственными остекленелыми глазами. Тут-то и настигла его баронесса и увела в Сирилунн. Поразительно, для неё ничего не было невозможного, так сильна была её воля и эта худенькая рука. Только что она безутешно горевала из-за смерти Глана и вот снова воспряла, распрямилась, как гибкая пружина, без всякой посторонней помощи. Что же до англичанина, тут у неё была великая, благородная цель, она сама мне сказала: