Роза

И Крючочник не остался без работы и без куска хлеба, да, несколько недель спустя у него были и жена и ребёнок. Крючочнику просто повезло, Петрина была здоровая, работящая и вдобавок весёлая, все считали, что жалкий комедиант её не стоит. Он ведь ничего не умел, ни до чего-то не доходили руки, а какие стоптанные были у него сапоги, он даже не удосуживался их подбить. А вот Колода, — о, какая разница между приятелями! — Колода каждый вечер, как стянет сапоги, осмотрит их, бывало, и погуще смажет тёплым дегтем, и если только местечко выберет на подошве, тотчас всадит туда последний и распоследний гвоздь. Зато и сапоги же у него были! Тяжёлые, как гири, и носились лет по пять. И на обувку Крючочника он смотрел с возмущеньем.

Эти двое теперь не болтали часами, как бывало, Колода всё больше и больше скучал. Что ж, у Крючочника появились новые интересы, жена и сынишка, он стал отцом семейства, а Колода остался один-одинёшенек со своими воспоминаниями о Брамапутре. О чём им было теперь толковать? Да и что возьмёшь с комедианта — он без конца хвастал, что Мак дал ему лошадей и сани на свадьбу, ну чем, скажите, тут хвастать взрослому-то человеку? Что ему Мак — жалованья прибавил? Или позаботился о крыше над головой?

Ох, насчёт этого последнего пункта Крючочник просто себе покоя не находил. Он не был хозяином в собственной комнате, Фредрик Менза никак не умирал. Крючочник говорил Колоде: «Будь у меня твоя силища, уж я бы пришиб этого мертвяка», — вот что говорила Колоде эта личность с хилыми руками-ногами! Всё бы, мол, ничего ему, видите ли, только силы не хватает! Колода отвечал: «Срам-то какой тебя слушать». — «У нас не продохнешь, мы погибаем!» — кричал тогда Крючочник. «Да уж, — отвечал раздумчиво Колода. — Дитё, главное, жалко». Тут Крючочник ещё пуще ярился: «Чего вот Йенс-Детород не вернётся к этому трупу? А? Жил с ним небось до меня. Какое! Теперь он сам по себе!».

Колода был прав, главное — было жалко младенчика. Это был крепенький, темноглазый мальчик, и чистого воздуха мог он вдохнуть только тогда, когда его оденут и вынесут погулять, всю ночь он дышал воздухом, отравленным Фредриком Мензой, но на то и разумность природы: младенец не так восприимчив, он может многое вытерпеть. А Фредрик Менза лежал и твердил бу-бу-бу, или бо-бо так, будто взялся развлекать крошку, милый старичок никогда не жаловался, что к нему в комнату вселили маленького крикуна, и ведь на такого милого старичка тоже грех было жаловаться.

Проходят недели, мы замечаем, что длиннее становится день, благословенный свет постепенно возвращается к нам. Признаться честно, мне нелегко дались все эти тёмные зимние дни, сам не знаю, как бы я их и вынес, если б не помощь Божья. Хвала Ему! И ведь я сам, я сам во всём виноват, и больше винить мне некого.

Роза по-прежнему захаживала иногда в лавку, она брала с собой Марту, чтобы не скучно идти, да и чтобы помогла нести покупки, сама Роза уже заметно раздалась.

Как-то она мне сказала:

— Что же вы к нам никогда не зайдёте?

— Да-да, спасибо, — только и ответил я.

— Вам, верно, некогда. Вы всё ходите в Торпельвикен?

— Нет, — сказал я.

— А ведь следовало бы!

Это был последний мой с ней разговор перед одним важным событием. Мы оба стояли у прилавка, она протянула мне свою милую, свою тёплую руку и вышла.

Она была в песцовом жакете. Странно теперь, как вспомнишь: такую власть имела надо мной эта женщина, что когда она вышла из лавки, я встал точно на то самое место, где стояла она. Там, мне казалось, осталось её тепло, её сладость, и мне так там хорошо было стоять. Я никогда не вдыхал её дыхания, но я думал о том, как должно оно кружить голову, я заключал это по её рукам, по её светлому лицу, по всему, по всему. А может быть, просто обожание моё уже выходило из всяких рамок. Сколько раз я думал тогда: «Господи, дал бы ты мне Розу, и я был бы, верно, совсем другим человеком, глядишь, и вышло бы из меня что-нибудь в этой жизни!». Потом-то я научился ко всему относиться спокойнее, о, теперь я принимаю мой жребий. Fiat voluntas Dei15.

Всё идёт своим чередом в Сирилунне, Мак заседает в конторе, Хартвигсен присматривает за прочим, только вот баронесса снова томится и не находит уже успокоения в религии. «Я не пойду больше в церковь, ну что он стоит и, как дитя, толкует о взрослых материях!» — сказала она о пасторе в нашем приходе. Потом-то она ещё определённее высказалась — это когда разгулялась на масленице и с девочками явилась пороть нас розгами — тут уж она сказала: «Надоели мне эти посты, покаянья, распятия хуже горькой редьки. А ну, хлестаните, девочки!».

Да, баронессе Эдварде рано или поздно всё приедалось, вдруг опять на несколько дней она стала весёлая, пела, хохотала, шутила! «Ну, чего тебе не хватает? — спрашивала она у степенной, богобоязненной Маргреты. — Ты вздыхаешь, кажется? О, с чего бы?». И ведь она расшевелила-таки тихую Маргрету, да, баронесса её сбила с толку, слишком она её донимала своими вопросами. Да и не могла, верно, Маргрета долго оставаться глухой к лукавым речам Мака, когда тот сидел в своей ванне, может, Маргрете и не всегда удавалось себя соблюсти. Когда Мак однажды велел ей пригласить к купанью ещё и Эллен, жену Свена-Сторожа, Маргрета исполнила его повеление со всегдашним своим ясным лицом. Ах, едва ли всё это было на пользу юной Маргрете! А баронесса уже не вмешивалась в дикие выходки отца. Всё вернулось на круги своя, будто и не бывало никогда периода набожности!

А у Эллен один был возлюбленный в целом свете — сам Мак. Удивительно! И она не терпела соперниц, вот теперь эта Маргрета — ну что ей нужно от Мака? Как-то вечером я слышу у себя под окном перебранку — они рассорились после ванны Мака. Обе совсем зашлись, они потеряли всякий стыд, ругаются на чём свет, они нисколько не стесняются в выражениях. Я стучу им в окошко, но что им какой-то студент?

Эллен говорит своим хрипловатым, страстным голосом:

— Хороша, нечего сказать!

— А ты бы лучше помалкивала! — отвечает Маргрета. — Кто бы говорил!

— Ах, ты вот как! Да он небось сам тебя за мною послал?

— Ну и послал! Нельзя, что ль, себя по-людски вести?

— Скажи-ите! Какая примерная!

— Вот и примерная! А ты-то, ты-то? По-людски вести себя не умеешь!

— Ишь ты, — говорит Эллен. — Да тебя сразу по глазам твоим бесстыжим видать, кто ты есть! Тьфу!

— Ах, ты плеваться? Плеваться? Ну, я ему расскажу!

— Да на доброе здоровьице. Напугала! Ты б лучше мне рассказала, мне! Хорошо это по-твоему, что ты его во всех местах — во всех местах растираешь? А? Сама, сама видела!

— Что мне приказано, то и делаю!

Эллен передразнивает:

— Прика-а-зано! Ишь, святая! Небось уж он тебя как только ни щупал! Уж я-то знаю!

— Он — что? Доложился тебе!

— Небось и доложился.

— А вот я у него спрошу!

XXVI

Как-то утром Хартвигсен стремительно входит в лавку, заходит за прилавок, идёт в контору. Он остаётся там всего несколько минут. В лавке его, как всегда, кто-то ждёт, желая о чём-то спросить, но Хартвигсен только рукой машет и говорит:

— Мне сегодня некогда, у меня дома супруга больная лежит!

Сердце у меня так и покатилось, у меня вырвалось:

— Уф!

— Да-да, — сказал Хартвигсен и расплылся в улыбке, — ей уж лучше, ну дак...

— Так это случилось ночью?

И Хартвигсен ответил:

— Что уж тут греха таить. Мальчик.

У Хартвигсена после бессонной ночи был гордый, счастливый вид. Он велел Стену-Приказчику отпустить двум нуждающимся женщинам товару, сколько попросят, и выскочил так же стремительно, как и явился. Он приходил, значит, только затем, чтобы оповестить Мака. Можно было не доверять Маку, можно на него злиться, но он настоящий барин!

Весть быстро облетела Сирилунн. Девочки просились к Розе, поглядеть на чудо, Мак распорядился поднять флаги и в усадьбе и на пристани. В Сирилунне, разумеется, частенько рождались дети, но ведь странно было бы, если бы Мак всякий раз поднимал по такому случаю флаг. Теперь-то дело особое! И этот знак внимания растрогал Хартвигсена. «Пусть что хотят толкуют про моего компаньона, — говорил он, — но насчёт обхождения он человек обстоятельный!».

15

Да будет воля Божья (лат.).