Страница 48 из 55
У критиков есть страшное слово — автореминисценция, подражание самому себе. Так они говорят о писателе, который не находит новых слов для того, чтобы выразить новую мысль, и в поисках этих слов обращается к своим старым вещам. Читатели говорят проще: «он выписался».
Одна из нью-йоркских газет поместила на своих страницах заметку, начинающуюся вопросом:
«Когда О. Генри начнет повторять О. Генри?»
Автор заметки утверждал, что ни у одного гения в мире не хватит фантазии, чтобы написать одним и тем же сюжетным приемом пятьдесят разных по содержанию рассказов. «С пятьдесят первого он неизбежно начнет повторяться», — предрекал автор.
К апрелю 1905 года у Билла набралось пятьдесят семь рассказов. Все они были написаны единым сюжетным приемом, и ни в одном из них Билл не повторялся.
Мак-Клюр и Филиппе торопили его со второй книгой. Он решил отобрать двадцать пять лучших своих рассказов о «восточной столице» и послать их издателям. Он давно придумал название для книги: «Четыре миллиона». И предисловие уже было написано. Вот что в нем говорилось:
«Недавно кто-то вздумал утверждать, будто в городе Нью-Йорке имеется всего четыреста человек, достойных внимания. Но потом явился другой, поумнее — составитель переписи, — и доказал, что таких людей не четыреста, а значительно больше: 4 000 000. Нам кажется, что он прав, и потому мы предпочитаем назвать наши рассказы «Четыре миллиона».
Он показал подобранные рассказы Дэвису. Младший редактор внимательно просмотрел подборку.
— Отличная книга, — сказал он. — Кстати, знаете, в чем успех ваших вещей? В том, что вы умеете подмечать смешное в печальном и печальное в смешном. И смех у вас хороший, добрый, в нем нет грубости.
— Когда-то я смеялся по-другому, — сказал Билл, — и прогорел на этом смехе. В наше время смеяться нужно осторожно. Сейчас я даже не смеюсь, а улыбаюсь. Все рассказы, которые вы только что просмотрели, написаны с грустной улыбкой. Хорошим концом, благополучной развязкой я хочу сказать людям: «Не верьте мне! Такого в нашей жизни еще не бывало. Но, прочитав, постарайтесь, чтобы так вышло». Понимаете?
— Вы будете большим писателем, Портер, — сказал Дэвис. — Может быть, не таким, как Марк Твен или Джек Лондон, но не менее популярным.
Билл усмехнулся, покачал головой и ничего не ответил.
Весной он распростился с отелем «Марти» и переехал в удобную квартиру из двух комнат на Ирвинг-Плас, в районе Девятнадцатой улицы. Сюда он приходил только отдыхать. Здесь, в комнатах с приспущенными желтыми шторами на окнах, он попытался создать себе подобие уюта, подобие той домашней тишины, которой не знал вот уже восемь лет. Он купил маленький светло-желтый письменный стол, чернильный прибор, простой и строгий, из полированной стали и граненого стекла, поставил рядом с прибором календарь и на угол стола положил свою первую книгу. Он решил, что за этим столом он будет делать только беглые заметки, но никогда не будет писать. «Ведь где-нибудь должна быть у человека тихая пристань».
Для работы он снял комнату в отеле «Каледония».
Пришло еще одно письмо от Дженнингса. Он, по совету Билла, продолжал работать над «Всадниками прерий». Теперь они назывались «Ночными наездниками». Билл чувствовал, что книга получится интересная, может быть, войдет даже в число бестселлеров. Дженнингсу не хватало только чувства меры в описаниях и композиции, это Билл увидел еще в Колумбусе, но рассказывать Эль умел.
«… Кажется, вчерне я закончил рукопись. Черт ее дери, Билл, я никогда не переписывал столько раз подряд конспекты своих речей для судебных заседаний, а над этой штукой пришлось попотеть.
Раньше мне казалось, что писатели — бездельники. Сиди себе пописывай, что бог на душу положит, да получай денежки. Но теперь я узнал, сколько крови портит каждая неудача…»
«Эльджи Дженнингсу, Западному! — ответил Билл в тот же день. — Дорогой Эль, получил ваше письмо. Надеюсь, что за ним скоро последуете вы сами.
Я, кажется, прочно осел в Нью-Йорке. Вы не поверите, Эль, у Билла Портера, у Вильяма Сиднея Портера, южноамериканского искателя приключений, флибустьера, птицы, которая потеряла гнездо, — очаровательная квартирка на Ирвинг-Пласс, 55. Признаюсь, для полноты жизни мне сейчас не хватает одного — вас, дорогой Эль. А теперь приготовьтесь. На следующих страницах письма я буду самыми разнообразными приемами убеждать вас посетить Нью-Йорк…»
В марте ушел из «Уорлд» Нобль.
Он позвал всех сотрудников в свой кабинет и, сидя за столом, долго жевал бесцветными старческими губами. Глаза у него слезились, он вытирал их пестрым носовым платком.
— Вот в чем дело, ребята, — сказал он, когда собрались все. — С завтрашнего дня у вас будет новый босс. Я ухожу. Мне восемьдесят шесть лет. «Сэнди Уорлд» — большое дело. У меня силы осталось ровно столько, чтобы поехать к моему сыну на Запад и кончить свои дни на ферме. На наше издание у меня силы больше нет. Вот все, что я вам хотел сказать. Благодарю вас за работу. Можете идти.
Новый редактор носил старинную фамилию и гордился своим голландским происхождением. Его звали Калеб Ван-Гамм. Он долго присматривался к своим сотрудникам. Однажды он вызвал Дэвиса и спросил:
— Что это за человек — О. Генри?
Дэвис рассказал ему о том, как он приглашал Портера для Нобля, о его рассказах и о его первой книге «Короли и капуста». Ван-Гамм слушал, глядя куда-то в сторону.
— Не понимаю, почему вы в таком восторге от его рассказов. Кое-что я читал. По-моему, он заурядный газетный репортер, но не писатель. «Короли и капуста» — опасная книга. Она подрывает авторитет Штатов в Южной Америке. Ваш О. Генри там кривляется на каждой странице. Это кривлянье мне не нравится. У него, видите ли, официальный представитель нашей страны все вечера проводит за бутылкой на террасе консульства и распевает непристойные песни. Или такая фраза: «В том году в Соединенных Штатах среди прочих несчастий был президент-демократ». Что это такое, по-вашему, а?
Дэвис ответил Ван-Гамму, что эта книга была задумана как веселая буффонада, что в ней много остроумия и выдумки и что автор не называет там никаких определенных лиц и местностей.
— Ну, уж это вы извините! — вскипел Ван-Гамм. — Только безнадежному кретину неясно, про что он там распространяется. Короче — я требую прекратить с этим самым О. Генри всякие отношения.
— Тогда можете сразу уволить и меня, — сказал Дэвис.
Через неделю младший редактор перешел в журнал «Мэнси», а О. Генри заключил с журналом пятилетний контракт на рассказ в неделю. Сейчас он уверенно стоял на ногах и подобные передряги вызывали только легкое раздражение.
Билл ходил по своему номеру в гостинице «Каледония», изредка поглядывая на стол. По столу были разбросаны листы рукописи. Множество бумажных шаров валялось на полу. Билл писал рассказ о биржевом маклере. Он никогда не правил готовый текст. Если фраза не получалась, он комкал бумагу, скатывал ее в шар и бросал на пол. Весь предыдущий текст переписывался начисто. Сколько ошибочных фраз, неудачных определений или бледных сравнений — столько бумажных шаров на полу. Это сильно замедляет работу, но ничего не поделаешь.
На днях коммивояжер фирмы «Ремингтон» предложил ему пишущую машинку. Он долго расхваливал ее качества, поставил ее на стол, заправил под валик лист бумаги и с пулеметной скоростью отстучал следующее:
«Тот, кто хочет идти в ногу с прогрессом, приобретает наш «Ремингтон». Для того, чтобы изучить клавиатуру и набрать соответствующую скорость, нужно затратить всего три или четыре недели. Это, так сказать, начальный капитал, который впоследствии все увеличивается. Наша машинка экономит ваше время, увеличивает ваш досуг и позволяет быстрее продвигать рукописи в издательствах».
Действия коммивояжера были похожи на манипуляции фокусника. Он щелкнул какими-то блестящими рычажками, отогнул длинную металлическую планку, выдернул из-под резинового валика бумагу и подал ее Биллу.