Женщины у колодца

— Пожалуйста! Это мне безразлично.

— Но ведь как раз вы обязаны спасать людей от смерти! Не так ли?

— Господин консул, господин первый консул! Неужели вы ищете логику у людей, находящихся между двумя жерновами? Скажите мне, где вы видите логику жизни? Где логика управления вселенной?

— Я допускаю, что вы, господин доктор, лично стоите за истребление человечества, но ваше ремесло, ваше жизненное призвание, заключается в том, чтобы помешать этому, чтобы сохранить человечество, — возразил ему консул.

Доктору не хотелось сначала выставлять на показ свою учёность перед малообразованным человеком. Но консул стал таким важным, достиг такой высоты, что доктор увидел себя вынужденным отвечать ему.

— Это, конечно, уже несколько превышает понятие о торговой сделке, не правда ли? — сказал он. — Тут дело идёт уже о целом мировоззрении. Когда врач склоняется над больным, чтобы помочь ему, то он делает это главным образом из сострадания к бедному человечеству.

— Ах, конечно!

— Да, смейтесь. Но, во всяком случае, он тут не спекулирует.

— Однако он получает свои пять крон, — возразил небрежно консул. — Врач такой же, какие все мы. Он спекулирует с пятью кронами, а я с тысячами. В этом вся разница!

Консул, улыбаясь, обвёл глазами всех окружающих и этим усилил общую неловкость. Доктор вынужден был тоже смеяться.

— Ну, вы порядочно-таки разогрели нас, господин почтмейстер, — обратился он к нему.

— Я? — удивился тот.

— Да, со своим потомством.

Тут почтмейстер не мог удержаться.

— Позвольте, милый доктор, — сказал он, — ведь потомство мы всё же должны иметь! Можно говорить, что угодно по поводу мельничных жерновов. Но нашей целью они всё-таки не могут быть!

— Мы носим нашу цель в самих себе. Когда я умру, то умрёт и всё, что меня касается. Вы верите в Бога, господин почтмейстер?

— А во что же мы должны верить? Вы разве не верите?

Доктор покачал головой.

— Никогда не встречал его, — отвечал он. — Думаете ли вы, что он происходит отсюда?

— Ха-ха-ха! — расхохоталась докторша.

— Но какая же это цель, которую мы должны носить в себе? — спросил почтмейстер.

— Каждый старается устроить своё существование как можно лучше. Например, наслаждаться жизнью.

— Жалкая цель, очень близорукая! Однако можно представить себе и другую, более дальновидную цель — это наше вечное продолжение через потомство. Что вы серьёзно думаете об этом? Я полагаю, что до сих пор вы только шутили с нами.

— Вовсе нет.

— Возьмите меня, например. Я здесь, в этом городе, почтмейстер. Одно положение может быть так же хорошо, как и другое. Но какие надежды могут быть у бездетного, когда он умирает? Я не получу удовлетворения, если даже займу более высокое положение. Наоборот, меня радует, ради моих собственных детей, что я не растратил своих дарований. Если я увижу, раньше чем умру, признаки, указывающие, что дети мои должны превзойти меня во всех отношениях, то я, что вполне естественно, буду преисполнен глубокой благодарности к Всевышнему. Я ничего не видел более печального в своей жизни, чем сыновья и дочери великих людей, дети знаменитых родителей. Это такое же печальное зрелище, как и дети, совсем не имеющие родителей. Относительно же меня, слава Богу, не может уже быть сомнений, что мои дети будут стоять выше меня. Да, да, с этой надеждой я умру. С возвышением моих детей, возвышусь и я сам. И это служит мне утешением.

Никто ничего не стал возражать против его теории. Разумеется, это была теория, утешительная для людей, не имевших успеха, достигших лишь очень немногого в своей жизни. Но она не годилась для тех, кто уже занимал высокое положение. О, нет!

— Вы славный человек! — сказал ему ласково доктор.

И консул, который сам по себе был значительным человеком, не только отцом своих детей, и который мог достигнуть ещё большего, так как дорога была перед ним открыта, и он кое-что имел уже в виду — консул тоже захотел сказать что-нибудь приятное. Он ласково кивнул ему головой и проговорил:

— По моему некомпетентному мнению, в ваших словах многое справедливо, господин почтмейстер.

— По вашему мнению? — возразил доктор.

Адвокат Фредериксен, которому надоедал своим разговором Генриксен, обрадовался случаю отделаться от него.

— Мнению, говорите вы! — сказал он. — Ну, да. Мы, холостые и бездетные, можем также иметь своё мнение относительно этого.

И когда он заговорил, то все испугались. Теперь он будет говорить без конца и никто уже не в состоянии будет вставить ни словечка. Консул ускорил свои шаги, распахнул двери дома и пригласил всех войти.

— Во всяком случае, — сказал он, смеясь, — мы должны теперь испытать, не исчезнут ли наши разногласия за стаканом вина?

В тот же самый момент, когда гости вошли в дом, молодой Шельдруп вышел, через кухню, на улицу. Его нисколько не интересовали пустые споры, вроде тех, которые вызвал почтмейстер своими рассуждениями. Никто не имел права осудить за это юношу! В его годы жизнь не представляется загадкой, и летняя ночь принадлежит молодости...

VIII

Пожилые люди обыкновенно ясно запоминают дни и числа прошлых времён. Им нравится хранить в своей памяти всякие мелочи, как будто это что-нибудь важное и когда-нибудь может оказаться полезным для них. Они сохраняют даже газетные вырезки.

И вот, люди услышали звук парового свистка в бухте. Это не был почтовый пароход или небольшое грузовое судно, приходившее в бухту каждую неделю. Свисток услышали в каждом доме и поэтому все жители повылезли на крыши своих домов и стали смотреть в бухту.

— Это «Фиа»! — послышались голоса. — Взгляните, как она разукрашена флагами!

И в тот же момент мысли всех невольно унеслись в прошлое, к тому давно уже прошедшему воскресенью, когда толпа устремилась на набережную. Многие, всплеснув руками, говорили в котором году это было. Они высчитывали по возрасту своих детей. Тогда было настоящее переселение народов, об этом они хорошо помнят. «Фиа» отправлялась в Средиземное море. Теперь она возвращается после долгих, долгих странствований по далёким морям. Какое чувство гордости должно переполнять в эту минуту сердца многих, ожидающих парохода на набережной.

Матрос Оливер тогда ведь тоже был на пароходе при его отправлении в дальнее плавание. И теперь он пришёл встречать его и стал спускаться с вала к набережной, напрягая усилия и проталкиваясь вперёд на своей деревянной ноге. Он наивно думал, что его прежние товарищи будут высматривать его в толпе и будут ждать его прихода. Но нет, никто его не ждёт! Его позабыли. Они видят, стоя у борта, калеку и узнают его, но радости никто не выказывает при этом. Он первый должен приветствовать своих старых друзей.

Оливер стоял перед ними, и они разглядывали его. Он немного поседел и волосы у него повылезли, хотя он был ещё молод. Но зато он сильно растолстел, обрюзг и щёки у него отвисли. Неужели ему так хорошо жилось на суше? Может быть, про него можно сказать, что «не бывать бы счастью, да несчастье помогло!».

Матросы, опираясь на борт, обменялись с ним несколькими словами, только потому, что он калека. Но им некогда было разговаривать с ним. Они смотрели ищущими глазами на дорогу, идущую наверх, в город. Вон там идёт невеста какого-нибудь из них, или мать, или жена с детьми.

Матросы спешили немного принарядиться, пока ещё они не подошли.

Конечно, и Олаус был тут же. Он был такой же, как всегда, пьяный и бахвал. Если матросы «Фии» надеялись прихвастнуть при своём возвращении домой из невероятно далёких стран, то Олаус сразу испортил им всё дело. Он не выказал к ним ни малейшего уважения.

— Откуда вы пришли? — спросил он.

— Из страны, которая называется Китаем.

Но это ровно ничего не значило в глазах Олауса.

— Ах, вот что! Из Китая? — сказал он. — Да, да, свет уже не так велик теперь. Прежде моряк мог сказать, что он пришёл издалека. На прошлой неделе тут ходили два человека и просили денег и хлеба. Я спросил их, откуда они? «Из Персии», отвечали они. Да, из Персии, о которой мы знаем из священной истории, а где она лежит никому неизвестно! Есть у тебя табачок для моей трубки? Ему передали с парохода набитую табаком трубку. Он взял её, но не выразил никакой благодарности и только заметил, закуривая её: