Бенони

— Если подходят, можешь взять их себе, — сказал Бенони.

И Свен-Сторож ответил:

— Для меня вроде жирно будет. Это же воскресная обувь до конца моих дней.

Они выпили ещё по нескольку рюмочек да и поехали.

В пути разговаривали о всякой всячине, благо ехали по той дороге, где Бенони знал каждый можжевеловый куст, каждую сосенку и каждую гору. Здесь он ходил в солнце и в дождь, разнося королевскую почту в сумке со львом, но здесь же, к сожалению, была и та пещера, где они с Розой, пасторской дочкой, пережидали дождь. Ох, эта пещера!

— Ты не мог бы спеть чего ни-то? — спросил он через плечо.

— Спеть? Гм-гм. У меня словно бы и голоса не осталось, — отвечал Свен, — больно много всякого.

А когда в лесу они открыли поставец с бутылками и выпили ещё немного, у Свена совсем душа размякла и речь стала сбивчивая, будто он выпил на голодный желудок и захмелел от водки.

— Вообще-то говоря, я сегодня и не ел ничего. Прямо стыдно признаваться.

На свет явился коробок с провизией, праздничное угощение, лепёшки.

— А почему ж ты не ел?

— Сам виноват. Больно много всякого, — отвечал Свен. Он дал понять, что утром они с Эллен малость повздорили, а уж после этого ему кусок не лез в горло.

Поехали дальше, ехали-ехали, и тут Свен сказал:

— С тех пор как ко мне вернулся мой алмаз, а ящик стекла можно купить в долг у вас в лавке, я бы не прочь снова начать бродячую жизнь.

Бенони поворачивается к нему всем телом:

— Теперь, когда ты стал шкипером?

Свен покачал головой.

— Обзавёлся женой и ребёнком и тому подобное.

— Да, — отвечает Свен, — и всё же.

Добряк Свен прожил с женой уже с полгода, он не пел больше про девушек из Сороси, не бродил по дорогам, приплясывая, словно в танце. Ему это и в голову теперь не приходило. Полгода — это такой бесконечно долгий срок... Он получил ту, которой добивался, но теперь в нём не было ни весёлого нетерпения, ни радости, теперь было по-другому: день прожит, и слава Богу. И каждый день он просыпался с одной и той же мыслью, что ждать ему от жизни больше нечего, всё повторялось уже две сотни раз: он вставал, и Эллен вставала, их ждала та же самая одежда, и они надевали её сегодня, как вчера. Эллен высовывалась из своего окошка и бросала взгляд на окна Мака, спущены ли там обе гардины, всё ли в порядке. Потом до одури знакомыми словами она говорила ему, какая на дворе погода, да и то затем лишь, чтобы скрыть направление своего взгляда. Они неохотно уступали друг другу место на крохотном пятачке пола, каждый только и ждал, чтобы другой первым вышел из дому, и расставались, не проронив ни слова, целых двести раз. А впереди было ещё несколько тысяч.

— Что-то ты сам на себя не похож, — сказал Бенони, — вот ужо весной, когда ты вернёшься с Лофотенов, ты сможешь перейти в новый большой дом.

— Много для меня, слишком много.

— А малыш как, здоров? — спросил Бенони.

— Да, здоров. Глаза у него, правда, карие, но так-то мальчишка красивый, мне нравится.

— Ты на руках его хоть раз держал?

— Нет.

— Ни разу?

— Да вот как-то всё собирался, собирался...

— Ты бы хоть немножко его подержал, — советует Бенони.

— Вы так думаете?

— Думаю. Ну насчёт карих глаз — иначе и быть не могло, но всё равно...

За разговором они добрались до места и въехали на церковный двор, так что снег взвился.

Господин в мехах, сам Хартвигсен собственной персоной. Не то один, не то два работника выбегают из пасторского дома, чтобы принять коня.

«Милости просим, милости просим, заходите, заходите!» — «Нет, спасибо!».

Бенони страдает в сердце своём, ибо ожило старое, немеркнущее воспоминание: некогда в этом доме ему пришлось подписать весьма суровое объяснение, потом это объяснение было зачитано ленсманом у них на церковной горке. Позднее Роза стала его невестой, а затем между ними всё кончилось, она вышла за другого, за Николая, сына пономаря. Н-да...

Во всём своём великолепии Бенони поднимается на горку, спокойно рассекая группки людей, которые раздаются в стороны и здороваются: его здесь все знают. Посыльный спрашивает, не будет ли Хартвигсен так любезен наведаться к пастору и выпить чего-нибудь тёпленького? Нет, спасибо, у него дела. Возможно, после богослужения он зайдёт поблагодарить за приглашение. По правде говоря, никаких таких дел у Бенони нет, но у большого человека всегда может найтись дело к любому из этих людей, его деятельность очень многообразна, так, например, ему нужна команда для рейса к Лофотенам на всех новых судах. Ему даже и не нужно делать первый шаг и опрашивать желающих, если его до сих пор не обступили плотным кольцом, так из одного лишь почтения. Один за другим подходят к нему, стаскивают шапку с головы, потом нерешительно напяливают снова, хотя на дворе студёно. Не будет ли его милости, чтобы предоставить просителю место на одном из его судов? А Бенони высится, будто памятник, в дохе, в подбитых мехом сапогах, представая добрым и милостивым господином перед всяким, кто к нему ни подойдёт. «Я подумаю, — отвечает он и записывает имя, — загляни ко мне на днях. Правда, я не должен забывать и про своих земляков, но всё-таки...».

А тут пастор Барфуд спешит вверх по холму, останавливается перед Бенони в полном облачении и просит того не проходить мимо пасторских дверей. Бенони, поблагодарив, отвечает, что постарается выбрать время после богослужения, и справляется, хорошо ли пастор себя чувствует.

Вот видите, подобный вопрос Бенони Хартвигсен и не посмел бы задать пастору в былые дни.

А вот Роза не поднимается вслед за отцом. Может, она вообще не намерена быть сегодня в церкви? Ладно.

И всё же она приходит. Бенони снимает с головы меховую шапку, здоровается, а Роза, побагровев от смущения, спешит мимо. Бедная Роза, верно, никак не могла совладать со своим любопытством, ей захотелось поглядеть на Бенони в мехах. Роза прошла к ризнице.

Бенони стоит какое-то время и соображает, потом говорит последнему из просителей:

— Тебе, верно, несладко приходится, загляни ко мне через денёк-другой, я тебе помогу.

— Бог вас благослови! — отвечает тот.

А Бенони заходит в церковь.

Он с умыслом садится у самых дверей. Люди таращат глаза от удивления: он мог бы сесть хоть у дверей на хоры, а вот, поди ж ты, не сел! Роза сидит на скамье для пасторской семьи и глядит на него. Она снова заливается краской, потом потихоньку бледнеет. На ней песцовая шубка.

Бенони расстёгивает свою доху26. Он прекрасно сознаёт, что место, на которое он сел, не подобает важному господину; и ленсман, и несколько мелких торговцев из дальних шхер сидят впереди.

Но Бенони чувствовал себя удобно на своём сиденье и своей персоной возвышал его из ничтожества. Уж, верно, многие устыдились и были бы куда как рады сидеть гораздо ниже, под Хартвигсеном, всемогущим Хартвигсеном, ах, не ходить бы им сегодня в церковь.

Сразу после проповеди многие вышли. Бенони застегнул доху и последовал за ними. Он не хотел больше смущать Розу своим присутствием; люди и так переводили взгляд с него на Розу и снова с неё на него, вспоминая при этом о былой помолвке. «Это ж надо, отказаться от такого человека!» — верно, думали про себя люди. Бенони направился к саням, а Свен-Сторож тотчас присоединился к хозяину и спросил, не пора ли запрягать. Да, и поскорей. Но до пастората доходит весть, что Хартвигсен собрался уезжать.

Боже правый, того гляди, он возьмёт и уедет. Пасторша сбегает по лестнице, бежит по холоду, через свежевыпавший снег прямо к Хартвигсену, простодушно и приветливо протягивает ему руку и просит его не пренебречь её домом, не пройти мимо её дверей. Когда-то им ещё выпадет радость повидать его!

Покуда они так стоят, из церкви возвращается Роза. Бедная Роза, её, верно, снова одолело любопытство, и ей захотелось посмотреть, уедет Хартвигсен домой или нет. Вот она и пришла, а мать ей сразу крикнула:

26

Доха — шуба из меха и с верхом из меха.