Похищение Адвенты

Тарафинелло забеспокоился. Майло, словно разъяренная собачонка, висел на нем и все крепче сжимал зубы на его горле, и никакие наговоры, что судорожно шептал гад, никакие пассы, что делал он тощими руками, на моего сына впечатления не производили. Но тут очнулась, наконец, Даола, и, скажу тебе, Конан, правду — очнулась зря. Вместо того чтоб помочь сыну справиться с Тарафинелло, она стала отрывать Майло от него! Конечно, то была просто привычка спасать от нашего мальчика всякого, кто попадался ему в момент злобы и раздражения… В четыре руки они отодрали Майло от злодея, и тот отшвырнул его в самый угол комнаты, совершенно потеряв самообладание: с маху упав на скамью, он завизжал, разбрызгивая слюну, и в бешенстве засучил ногами. Он призывал на дом мой всяческие кары; он клялся Нергалом, Сетом и прочими демонами, что уничтожит и нас и корни наши; смертоносным взглядом своим он перебил всю посуду, что стояла на столе и на полках, вдребезги расколол светильник и оконное стекло, поджег занавесь… Слава Митре, он ни разу не посмотрел на мою женушку, по всей видимости забыв о ней в ярости. Внезапно он прервал поток изливаемых гадостей, схватил в охапку Адвенту, к сему мигу также онемевшую от ужаса, и вихрем вылетел за дверь! Даола выскочила за ним, но в темноте успела заметить только, как запрыгнул он на коня, огромного будто слон (она слонов в жизни не видала, но я видал, и по ее описанию мог сравнивать), и в момент исчез во мгле и ливне…

Тут только женушка моя поняла, какую глупость совершила, оторвав Майло от гада, но было, конечно, поздно… Стеная, она вернулась в дом.

Мальчик же, к великому несчастью, падая, ударился об стену головой и потерял сознание… Скоро пришел я. Вместе с Даолой мы подняли сына, уложили его в постель и привели в чувство, но не в память — он забыл все, что произошло, а когда вспомнил, минуло уж десять лет…

Да, Конан, не удивляйся. Майло только три года назад узнал, что у него была сестра, а я, следуя его желанию, поведал ему то, что сейчас тебе. Он дважды отправлялся на поиски Адвенты, но нигде не смог найти и следа ее… Теперь он, кажется, смирился и ждет смерти… Помнишь, что сказала колдунья? „Если через двадцать лет она не наденет мое кольцо, вы оба сдохнете в муках!..“ Вот уже истекает этот срок… И вот оно, кольцо… Я не боюсь его смерти, потому что и сам очень скоро уйду за ним на Серые Равнины, хотя надежда у меня еще осталась. Даола была права, когда говорила, что старая карга перебесится и простит нас — я был у нее, и она… В общем, она ничем не могла помочь нам… О, если б я мог обменять свою жизнь на его!..

Вот и все. А, забыл сказать… Женушка моя умерла вскоре после похищения малышки, и порою, лежа во тьме без сна, я даже благодарил богов за то, что она теперь избавлена от этих мук… Надеяться, но ждать его смерти, и снова надеяться… Я знаю, где моя Адвента — я не хочу говорить об этом Майло. Он один у меня остался… Пойми, Конан, двадцать предсказанных старухой лет на исходе, я не могу отпустить его от себя… Вдруг он погибнет в дальнем краю, и вовсе не от заклятия колдуньи, а просто по случайности? А здесь… если она подарила ему жизнь, он будет жить… Великий Митра, зачем ты оставил мне надежду…»

Припомнив подробности рассказа хона Буллы, Конан заворочался на своем роскошном ложе и вдруг локтем наткнулся на Сигну. Девушка вздохнула во сне, но дрема ее была глубока и покойна, так что она продолжала спать, словно покрывалом закрытая длинными рыжими волосами. Варвар усмехнулся: как же понять этих женщин? Все прошлое утро Ильяна дулась на него за то, что он мимоходом поцеловал хорошенькую шемитку из гарема хозяина, а вечером того же дня сама попросила его на эту ночь пригласить не ее, а рыжую желтоглазую зингарку Сигну, ее подружку.

Мол, бедняжка так давно не видела мужчин, что совсем ослабла и скоро наверняка заболеет смертельной болезнью или сойдет с ума. Киммериец пожалел девушку и, изо всех сил стараясь скрыть удовлетворение, с лицемерным вздохом согласился. Надо сказать, Сигна превзошла все ожидания, и если б в порыве страсти она не оцарапала ему плечо и не укусила за ухо, Конан непременно пригласил бы ее и на следующую ночь. Пока же он решил позвать шемитку, а Ильяну сразу после нее… Перебрав в уме такие планы, варвар немного повеселел, но потом вновь вспомнил историю похищения Адвенты и вновь нахмурился.

Он так и не мог понять, что же делать ему, Конану. В свои без малого двадцать лет он отправил на Серые Равнины уйму народу и к смерти — и чужой и своей — относился равнодушно, будучи в твердой уверенности, что от нее все равно никуда не денешься и надо только стараться, чтоб она была достойной, дабы суровый Кром не сжег душу сына своего презрительным взглядом. Однако, несмотря на такие убеждения, юный варвар никак не умел избавиться от мыслей, чуждых ему и его природе изначально: если на Серых Равнинах только скука и маета, то зачем лучшие погибают раньше и чаще ублюдков? Справедливо ли сие? А как быть с невинно казненными? И вообще — маги и колдуны отнимают жизни сотен, а сами живут спокойно и долго… Конан не выносил эту шваль, и когда в рассказе хона Буллы появилась сначала колдунья, а потом и козел Тарафинелло, кулаки его сами собой сжались, а черные прямые брови сдвинулись к переносице.

Чем же хон Булла провинился перед Митрой, что светлый бог пальцем не пошевелил для того, чтоб помочь благочестивому рабу своему? Киммериец ни за что не поверил бы, что старик этот способен был совершить нечто ужасное и непоправимое. Скорее, Митре просто наплевать на него, как, впрочем, и на всех остальных — за исключением, может быть, одних только жрецов его… А Даола? А малышка Адвента? Они-то тем более ничем не могли прогневать Подателя Жизни и Хранителя Равновесия… Конан презрительно усмехнулся. Хранитель Равновесия! Какое ж тут равновесие? Ни малое и ни великое — вовсе никакого нет! Зато гад Тарафинелло торжествует…

Сплюнув в досаде на богов, варвар поднялся. Ему казалось — он хорошо знал, что только казалось, — будто дыхание смерти уже витает в душном воздухе хонайи. Конечно, оно всего лишь волнами исходило от старика и Майло, его самого не касаясь, но и короткая мысль о них, ждущих покорно гибели своей, тревожила сердце киммерийца… Стоя у раскрытого окна, он всматривался в тьму так пристально, словно в ней хотел найти ответы на все вопросы. Но безмолвие — оборотная сторона ночи — царило повсюду, впитываясь в поры земли, как вода и кровь… Что там, за черной далью, холодной, глубокой и беспросветной? Такая же даль? А за нею?

…Сумрачно было на душе варвара, сумрачно и странно. Он качнул головой, сам не соглашаясь со своим внезапным решением, затем подхватил с пола куртку и вышел в окно.

— Хей, парень, — прошептал Конан, отодвигая занавесь с соседнего окошка и засовывая голову в теплую темноту комнаты. — А ну, вставай!

Голос его, пусть и приглушенный сколько возможно, все равно звучал в совершенной ночной тиши подобно раскату грома — гулко и басовито.

— Кром! Спишь ты, что ли? — удивленно пробурчал варвар себе под нос. Так спокойно спать в ожидании скорой смерти мог лишь обладатель железной воли и твердого характера. — Хей! — попробовал Конан чуть прибавить звук.

— Гр-р-р… — послышалось тут же из глубины комнаты. Легкая занавесь всколыхнулась то ли от дуновения свежего ветерка, то ли от движения человека — киммериец сдернул ее совсем, дабы не искажала представление о действительности, и снова сунул голову внутрь.

— А ну, вылезай! — сурово молвил он тени, что была чернее ночи и таилась в углу.

— Гр-р…

— Проклятие! — шепотом выругался Конан. — Долго я буду торчать под твоим окном, дурень? Вылезай, говорю!

Наконец тень зашевелилась, поднялась, выровнялась и с явной неохотой двинулась к окну, издавая негромкое (ради ночи) шипение. Миг — и высокая костлявая фигура возникла в черном проеме: на белых волосах отразился тусклый звездный свет, блеснув в зеленых глазах. Узрев лишь спину киммерийца, который уже направлялся вглубь сада, Майло замер на вздох, в раздражении повел плечом и легко спрыгнул на землю.