Страница 3 из 38
Гаврилов взял у Цыгана сигарету и затянулся:
— Морока! Отвлечь их чем-то надо…
Трое мужчин смотрели на шестерых женщин. Между ними лежала полоса в десять шагов. Словно пропасть. Ни обойти, ни перепрыгнуть.
— Леня, может, ты споешь им что-нибудь?
— Верно, Цыган, может, споешь? — поддержал командира Газаев.
Кузьмин улыбнулся.
— Я такой же цыган, как и вы… Петь, конечно, умею… Да вот с репертуаром плохо: из ихних композиторов только опереточных знаю, так что куплетами Бони этих смертниц могу порадовать…
— На правую, смотрите, на правую, — быстрым шепотом перебил его Газаев.
Правая с краю делала какие-то странные движения, словно мешало ей что-то, лицо ее исказила гримаса, она встряхивала головой, вжимала ее в плечи… Что-то с ней было неладно…
Солдаты переглянулись:
— Может, на двор приспичило?.. — шепотом предположил Гаврилов.
— Платок сползает, — так же тихо сказал Володя, и в этот момент платок скользнул с головы, выпустив целый ворох волос. Рыжий, ярко-медный струистый поток скользнул по плечам и разделился на три части — одна за спину, две по сторонам лица — на грудь. Девушка вскинула голову и чуть не потеряла равновесие.
— Точно — монашки! — шепнул Кузьмин.
— Почему решил?
— Простоволосыми ходить грех… Для нее это мука…
Девушка взглянула на своих — те не удостоили ее ни взглядом, ни возгласом. Она вновь запрокинула голову, закрыв глаза, простояла минуты две, снова раскрыла их, удивленно озираясь.
— С закрытыми глазами на табурете долго не устоишь, голова кружится… — Кузьмин шепотом комментировал события.
Девушка стояла теперь, опустив глаза, и только шевелила плечами, словно что-то кололо ее в спину.
— Товарищ командир, может, нам на время смотаться?
— Почему?
— Похоже, у нее на руках веревки ослабли. Если уйдем, она попробует снять их, а снимет, значит, жить хочет, а не вешаться. Тогда и говорить можно будет…
— Ляд с ними! — Гаврилов мало спал последнее время, усталость брала свое. — Я пошел. Газаев — отвечаешь. Действуй по своему разумению, чуть что — зови. Пошли, Кузьмин, дел по горло.
Они ступили в сумрак площадки, прикрыли за собой дверь, оставив узкую щель для наблюдения.
Гаврилов с Кузьминым обошли монастырь, осмотрели все постройки, проверили посты.
Кухня должна была прибыть если не к завтрашнему утру, то уж к обеду наверное, а пока солдаты пользовались сухим пайком. Савицкий растопил печку в маленьком домике и кипятил чай. Теперь он старательно разминал в котелке брикет каши.
— Товарищ командир, давайте к нашему столу. Чай есть, щас каша поспеет…
— Спасибо…
— Ну что, лейтенант, все пляшешь вокруг этих девах? — спросил Савицкий.
— Как не плясать? Малые, стало быть, глупые.
— Скажи — жалко!
— Жалко! — резко ответил Гаврилов.
— Ладно, не серчай, садись к столу…
— Сыт я. Спасибо.
Чем был сыт лейтенант, он не смог бы сказать, только знал одно: если сейчас не приляжет на четверть часа, то свалится.
— Кузьмин! — позвал он. — Пойдем пройдемся.
Они вышли во двор, и Гаврилов признался:
— Леня, выдохся я, оставляю за старшего, пойду, где-нибудь прилягу. Смотри, построже с ребятами…
— Пойдем, в кельи провожу…
— Хотел спросить, — Гаврилов расслабился, мысли путались, сбивались. — Хотел спросить, как ты решил, что эти, ну… в трапезной? Почему решил, что это трапезная?
— Бывал в монастырях до войны…
— А слышал, вы артистом до войны были?
— Не только, — усмехнулся Кузьмин, привык к его неожиданным переходам то на «вы», то на «ты». — Был и художником и певцом в оперетте…
— Я после войны тоже хочу в театре попробовать… — смущенно сознался Гаврилов.
— Дело…
— В школе в драмкружке был, во Дворец пионеров бегал, — продолжал он, — у нас старикан был, еще до революции в провинции играл… Замечательный старикан. Любил на стекле, на обыкновенном стекле, гримом цветы рисовать, а чтоб не смазались, он их клеем покрывал…
— Лаком, — поправил Кузьмин, — театральным лаком…
— Ну да, он так и говорил, я забыл… До чего спать охота!..
— Пришли уже.
Оставив командира в келье, Кузьмин пошел по коридорам, по двору, заглядывая во асе углы.
— Что ищешь, Леонид Васильич? — окликнул его Фомин.
— Ты, часом, какую-нибудь фанерину не видал тут? — спросил Кузьмин.
— Какую фанерину?
— Обыкновенную. Деревянную, белую… Мне нужен кусок фанеры, понял?
— Понял. Не видал. А на кой она вам?
— Для спросу…
Своим рассказом о чудаке-актере — художнике, преподававшем в драмкружке, Гаврилов подсказал ему идею.
В одной из комнат, похожей на канцелярию, нашел Кузьмин то, что искал. С одной из стен обои были сорваны, с другой свисали широкими полосами. Оторвав несколько полос, Кузьмин скрутил их в рулоны, по пути зашел к Савицкому, набрал из печи еще красных углей, ссыпал их в котелок и пошел к трапезной, размахивая котелком, из которого вился легкий сизый дымок, как из паникадила.
Сверху от чердачной площадки раздался предостерегающий шепот. Газаев, приложив палец к губам, знаками приглашал Леонида подойти потихоньку к дверной щели, потом не выдержал, махнул рукой, спустился на несколько ступенек к Цыгану и зашептал:
— Рыжая, ну та самая, развязалась, но веревку с рук не сбросила, делает вид, что все так и было, да у меня глаза как у орла…
— Горы научили? — вставил Кузьмин.
— Точно говоришь… А это зачем? — только сейчас разглядел он принесенные Цыганом обои и котелок с углем.
— Потом узнаешь. Дай-ка мне в щелку глянуть…
— Погоди. Ты подежурь вместо меня полчасика, я пойду что-нибудь перехвачу. С утра не ел.
— Горы, говоришь, научили, — невпопад сказал Кузьмин, думая о чем-то своем.
— При чем горы. Цыган? — настороженно спросил Газаев.
— Володя, час тебе дам передохнуть, только давай-ка, земляк…
— Какой ты мне земляк? — удивился Газаев,
— И тебе земляк, и другим, есть у меня в роду и горская кровь, тек что давай, земляк, перед тем как сам поешь, пособирай у ребят печенье, конфеты, что наберешь, только старайся не наше, а трофейное, с их этикетками. Потом забеги в трапезную внизу, там есть деревянное блюдо. Так ты вали все на него и дуй сюда наверх, я тебя потом отпущу. Думаю, что заставлю этих монашек из петель вылезти…
Газаев, прыгая через три ступеньки, бесшумно слетел вниз, к выходу. Цыган подошел к щели и заглянул в нее: рыжая монашка сбросила веревки и потирала кисти рук, что-то шепотом говоря своим соседкам. Те слушали ее вроде бы равнодушно, но опытному актерскому глазу Леонида было ясно, что они готовы слушать и дальше. Он чуть приоткрыл дверь, и фигуры вновь окаменели, а рыжая, забыв повязать платок, так и стояла простоволосая, спрятав поспешно руки за спину, делая вид, что и она связана. Ноги у девчонок подрагивали, они переминались, поводили плечами.
Увидев это, Кузьмин побежал вниз и столкнулся с Газаевым, несшим блюдо с печеньем и конфетами.
— Вова, быстро ведро чистой воды, и ты свободен.
Газаев молча передал блюдо, убежал и через пять минут принес ведро воды и кружку.
— Начало операции — артподготовка, — без улыбки сказал Кузьмин и ногой распахнул Дверь на чердак. Фигуры вновь окаменели.
— Милостивые дуры, — начал он громко и серьезно. — Не пора ли попробовать солдатских гостинцев? А, девоньки?
«Девоньки» молчали и, похоже, собирались вновь кричать.
Кузьмин взял ведро с водой в одну руку, блюдо прижал к груди и шагнул вперед.
Головы вскинулись, рты раскрылись для крика, руки напряглись, но Кузьмин быстро поставил шагах в двух от них ведро, положил блюдо на пол и вернулся в свою «зону».
— Дуры, — сурово продолжал он, — лопайте, животы-то поди свело. Даем десять минут, чтоб вы очухались…
Свои слова он сопровождал жестами, показывая на часы, растопыривая десять пальцев, объясняя, что они с Газаевым уходят и оставляют их одних.