Страница 9 из 47
Для удара по наступающим от опушки немцам его позиция была лучше не придумаешь
«Пора», — приказал себе Петухов и хлестнул лошадь прутом. Это было последнее мгновение, отделяющее сержанта от черты, за которой начиналась дерзкая, сумасшедшая игра со смертью.
Как бы дальше сложилась его жизнь, прими он другое решение, не может знать никто. Полный доверчивой здоровой простоты, Петухов не раздумывал о правильности или необходимости своего поступка. Вся предшествующая жизнь подготовила его к этому. Товарищи в окружении ведут неравный бой; и только он сейчас может помочь им, пусть даже ценой жизни.
Сержант стрелял с руки, положив автомат на сгиб локтя. Не было лучше стрелка в разведке, чем Петухов. Короткие очереди точно находили цель, спрятаться от пуль на поле было негде, и сержант положил человек двадцать, пока оправившиеся от первой растерянности немцы не повели прицельного огня по всаднику.
Тасманов мгновенно оценил маневр сержанта. Он давал всей группе единственный шанс прорваться к лесу и дальше в квадрат двести шесть, куда уже должен подоспеть конный взвод, высланный Дробным.
— Быстро к лесу! — крикнул он старику. — Уводите детей. И показал рукой направление, в котором нужно было двигаться. Старик сдержанно кивнул головой и поднял ребят.
Тасманов вскинул над головой ракетницу и выстрелил. Раз, другой. Две ракеты прочертили белые дуги и взорвались красным недолгим светом.
Рыжиков, увидев ракеты, ногой вышиб раму бокового окна, коротко выдохнул; «Всем за мной!» — и выпрыгнул во двор. По полю метался всадник. Сержант отбросил «шмайсер» с пустым рожком и рванул с груди другой. Он успел полоснуть длинной очередью по залегшей цепи, и тут пулеметная трасса достала белую с подпалинами лошадь. В предсмертной тоске она еще вскинулась, ужаленная новыми пулями, упала на передние ноги и тяжело завалилась на бок.
Петухов успел соскочить с падающей лошади, больно ударился грудью о затвердевший гребень старой пахоты, превозмогая боль, поднял голову и увидел бегущих к опушке разведчиков и детей, развернувшихся в цепь, словно заправских солдат.
«Капитан придумал, — тепло и благодарно подумал Петухов о командире, — теперь они ушли… ушли-растаяли».
Сержант пополз к убитой лошади. Другого укрытия на поле не было.
Немцы с двух сторон бежали к опушке, все еще надеясь достать беглецов. На какое-то мгновенье они забыли о сержанте, а может, посчитали его убитым. И Петухов ударил с близкого расстояния длинной очередью. Как в тире. Спокойно и холодно. И немцев словно ветром понесло, они отхлынули к самой кромке поля, открывая сектор обстрела для своих пулеметов. Сержант же не жалел патронов. Восемь полных рожков — не солить же их. Автомат раскалился в его руках. И, не выдержав точного прицельного огня, немецкие автоматчики залегли. Поле вскипало мокрыми фонтанчиками поднятой земли. Воздух над Петуховым стонал от пуль. Он перестал стрелять и лежал, уткнувшись головой в еще теплый бок лошади, понимая, что теперь ему не уйти из этого бешеного огненного кольца.
Он повернулся на спину и увидел низкие клубящиеся тучи и единственный пронзительный луч снова пробившегося к земле солнца.
Луч протянулся к нему, сержанту Петухову, как рука друга, как надежда, как доброе предзнаменование.
Сержант вздрогнул. Над просекой взметнулась зеленая ракета, за ней вторая.
«Это же наши! — задохнулся в нахлынувшем восторге Петухов. — Это же Варюхин с ребятами!»
От просеки донеслась пулеметная скороговорка, и сержант узнал ротный «дегтярь», который он своими руками перебирал за сутки до выхода в поиск. Петухов перевернулся на живот и осторожно выглянул.
В лесу за домом что-то коротко ухнуло. И серия фосфорных мин легла правее позиции Петухова, у самой кромки поля.
Мины разрывались с характерным хлопком, разбрасывая вокруг белесоватые куски фосфора, самовоспламеняющегося в воздухе и горевшего ярким белым пламенем.
Сержант вдруг почувствовал, как жарко стало спине. Жар становился нестерпимым, словно тело прожигали раскаленным углем. Один из кусочков горящего фосфора упал на комбинезон разведчика и прожег его, как тонкую бумагу.
Петухов приподнялся, хотел сбросить комбинезон — так нестерпима была боль, — внезапно ощутил резкий тупой удар в грудь и запрокинулся на спину, все еще не веря, что это пуля.
Петухов лежал на разостланной плащ-палатке. Старшина непослушными пальцами рвал индивидуальный пакет. Еще слышались выстрелы, но где-то далеко. Здесь же было тихо, остро пахло хвоей. Тасманов склонился к раненому.
— Гриша… Куда тебя?
— В сердце, кажись…
Едва читаемая улыбка тронула немеющие губы Петухова.
— Вырвались, Андрюша… И шкоды понаделали гансам.
Сержант вздрогнул, заторопился:
— Парабеллум мой Тихону… Себе возьми бритву… на память. Все… отвернись… Умирать буду.
Он замер, плотно стиснув зубы, удерживая стон, и вдруг широко открыл глаза.
— Детишки… все целы? — шепот был чуть слышным.
— Все… — глухо ответил Тасманов.
— Скажи им… пусть помнят… Сержанта Петухова… пусть помнят…
Сергей АБРАМОВ
ВРЕМЯ ЕГО УЧЕНИКОВ
Почему Старков так любил осень? Этот промокший насквозь лес, растерявший за лето все привычные свои звуки, кроме сонного шуршания дождя? Эту хлюпающую под ногами кашу, холодную кашицу из мокрой земли и желтых осенних листьев? Это низкое тяжелое небо, нависшее над деревней, как набухший от воды полог походной палатки?
Пушкинская осень — желтое, багряное, синее, буйное и радостное, спелое, налитое… А Старков почему-то любил серый цвет, карандашную штриховку предпочитал акварели и маслу. Раф спросил его как-то:
— Почему все-таки октябрь?
А тогда еще было самое начало сентября, начало занятий в институте, начало преддипломной практики, которая все откладывалась из-за непонятных капризов Старкова.
— Легче спрятать следы, — ответил Старков, походя отшутился, перевел разговор на какие-то институтские темы, а обычно дотошный Раф не стал допытываться. В конце концов, каждый имеет право на прихоть. Тем более что она, эта непонятная старковская прихоть, никак не мешала делу. На эксперимент Старков положил ровно месяц, а срок практики у них — до конца декабря.
— Все успеете, — говорил Старков, — и отчет об эксперименте оформить, и даже диплом написать. Да и чего его писать? Поделим отчет на четыре части — вот вам по дипломной работе каждому. Да еще какой работе: комиссия рыдать станет…
Он всегда был оптимистом, их Старков, ненавидел нытиков и перестраховщиков, истово верил в успех дела, за которое брался. А разве можно иначе? Тогда и браться не стоит. Так он считал, и так же в общем считали его студенты — Олег, Раф и Димка, которые год назад безоговорочно поверили в идею учителя, проверили ее в лесу на Брянщине, снова вернулись сюда, чтобы установить генератор обратного времени в той же лесничьей заброшенной избушке, смонтировать экраны-отражатели временного поля.
Прошлогодний эксперимент считали неудачным. Поле нащупали, стабилизировали его в километровой зоне экранов, и давно ушедшее время сорок второго военного года возникло в реальном и прочном времени: нынешнего дня, их дня — дня веселых и беззаботных студентов семидесятых годов, дня ученого Старкова, лишь прочной памятью своей возвращавшегося в тяжкие дни партизанского комиссара Старкова. Именно здесь, на Брянщине, в партизанском отряде, начинал он свой долгий путь в науку, еще не зная, не ведая, что замкнется этот путь кольцом вернется к началу — в тот самый сорок второй год, когда постигал он азы великой науки — суворовской «науки побеждать», науки не сдаваться, не отступать перед трудностями.
Стабилизированное поле оказалось неуправляемым, и взвод фашистских карателей прожил два с лишним часа в чужом для них времени, до которого на самом деле многие из них не дожили, не дошли, сраженные пулями партизан, быть может, пулями, выпущенными из автомата самим же комиссаром Старковым. Он твердо усвоил свою науку: не отступил, не сдался. Да и ребята его не подвели тогда. Каратели так и не вышли из леса, вернулись в свое время, а Старков со студентами вновь взялся за расчеты, перестроил генератор, провел серию опытов в институтской лаборатории, дождался любимого своего октября, чтобы повторить эксперимент «в лесу прифронтовом», но повторить его на совсем новой основе.