Кельтская волчица

Смахнув с морщинистой щеки слезинку, Пелагея поставила свечу на еще не открытый Лизой комод, сдернула с плеч черный траурный платок и закрыла им зеркало, висевшее на стене выше. У Лизы сердце заледенело:

— Что? Что, бабушка?! — вскрикнула она, прижав ладони к щекам: — Что случилось?

— Ступай к батюшке, — проговорила Пелагея едва слышно. — Тама Ермилка с Данилкой мои из лесу приехали, так Арсения нашего привезли, нашелся он, выходит. Да только… Мертвый он, задрала его волчица до смерти, — повернувшись к Лизе, бабушка всхлипнула, открыла девушке объятия, та ж упала в них, не веря еще в свершившееся горе: — как же так, как же так, — спрашивала она, сама себя не слыша. А бабка Пелагея, гладя ее по светлым волосам, приговаривала со вздохом: — Всем свое время Господом помечено, кому ж раньше, кому ж позже, только никому не выйдет миновать участи своей. Все принять следует с покорностью.

Отстранив плачущую Лизу, Пелагея отложила в сторону голубой бархатный наряд ее. Встав на коленки, вытащила из-под кровати княжны небольшой сундучок, обитый серебром, открыла его ключиком, что у нее на груди рядом с крестиком болтался, подняла крышку и достала длинный траурный плат — такой длинный, что в него завернуться впору. Протянула его Лизе в старческих, желтоватых пальцах:

— На, покройся, девочка моя, — произнесла, кивая головой понимающе, — тебе его деньков с сорочину носить, а то и больше, как уж батюшка укажет. Я в платке этом еще бабку свою древнюю Облепиху, что подворье у болота держала, схоронила. После матушку и отца проводила в последний путь. А потом мужа своего да сыновей пяток, которых на войне побил басурман окаянный. Только Яшка один и остался со мной. Так что обильно полит платок этот слезами, подойдет тебе. Вот покройся им да ступай к отцу с матушкой, в плаче бьются они да куда денешься — на все воля Божья.

Хотя Лиза знала тайком от матушки Сергии, что с Арсением случилось несчастье, она по легкомыслию своему не ощущала должной тяжести на сердце, потому что никто кроме нее в доме ничего не ведал, а тела братова она не видала.

Теперь же, встретив неотвратимое, она, не чуя ног под собой сошла по лестнице затихшего Прозоровского дома, а как только подходила к батюшкиному кабинету, так услышала раздирающий сердце крик княгини Елены Михайловны: — Арсюша! Арсюша мой, сыночек!

После же зарыдала княгиня, сотрясаясь всем телом. Князь же Федор Иванович, пав на колени перед иконой, обливался слезами и все бил поклоны, говоря: — Господи, за что же наказание твое? Почему не призвал на суд свой меня? Почему забрал мальчика моего ненаглядного? Господи, сколько молил тебя, чтобы спас ты его от всяческой беды. Все готов был сам принять, сам раб грешный, непокаянный, злой раб твой, пошто так наказал меня? Где ж ты, Господи? Слышишь ли ты меня?

Не смея зайти в кабинет, Лиза опустилась на кресло в небольшом коридорчике, соединяющем его с гостиной и столовой. Сквозь заслоняющую ей глаза пелену слез, она бросила взгляд в комнаты, где все зеркала были закрыты черными платками, свечи горели только у икон, а на покрытом червчатой скатертью столе дымилась в широкой супнице позабытая всеми, никому теперь не нужная каша — ботвинья с белозерской рыбой.

Только несколько мгновений смотрела она перед собой, и сразу в самом центре гостиного зала вдруг представилась ей мадам Жюльетта. Она словно стояла на возвышении — вся в сиянии яркого пламени, освещающего ее снизу.

Одетая в алый, огненный наряд, подбитый черным кружевом, а также отороченный им по вороту и широким, свободным рукавам, она протягивала к Лизе точеные, бледные руки, словно звала за собой, а в огромных черных глазах француженки светились золотые огоньки. При каждом восклицании князя Федора Ивановича, взывающего о спасении к Господу, бледное лицо Жюльетты озаряла триумфальная улыбка, полная удовлетворения и сатанинского вызова.

Полагая, что ее потрясенное смертью брата воображение просто играет с ней, Лиза зажмурила глаза и заслонила лицо руками. Но когда она снова взглянула в гостиную, Жюльетта по-прежнему стояла перед ней и по-прежнему торжествующе улыбалась, сверкая лучезарными глазами. С одного из зеркал спало черное покрывало, и Лиза с ужасом увидела, что стоя прямо напротив него, Жюльетта не отражается в нем, И тогда собрав все силы, Лиза рванулась к ней, грозя сжатыми добела кулачками и крича:

— Демон! Демон! Это она сгубила Арсения! Все — из-за нее!

— Что Вы, Елизавета Федоровна, успокойтесь, — уже через мгновение она ощутила себя в крепких объятиях Сверчкова. Он прижимал ее голову к своему плечу и приподняв, укачивал, как ребенка. — Ну, не надо, не надо так кручиниться, Елизавета Федоровна, вы же не одна. У вас родители престарелые — вам о них надобно думать. Вон как убивается княгиня Елена Михайловна. На кого ж ей теперь опереться, как не на Вас. А сестрица Ваша Аннушка из гостьбы у графов Олтуфьевых вернуться, тоже плакать станут. А вы силу должны в себе беречь и веру в Господа, чтобы всем им опорой стать, старым да малым. А мы вам поможем. Вот и матушка Сергия из Белозерска приехали как раз вовремя, так что есть Вам, Елизавета Федоровна, на кого опереться…

Лиза оторвала голову от плеча Сверчкова, посмотрела перед собой — на том самом месте, где только что рисовалась обрамленная алым сиянием Жюльетта, теперь стояла матушка Сергия, в привычном для себя черном монашеском одеянии и ее отражало зеркало за ее спиной. Встретив полный сострадания взгляд синих глаз монахини, Лиза прошептала ей: — Это она. Я видела ее. Это она. Это Демон, — и потому, как матушка едва заметно кивнула ей, она почувствовала, что та вполне понимает ее и соглашается с ней.

— Это Демон сгубил Арсения, — повторила Лиза громче и перевела взгляд блестящих слезами глаз на Петра Петровича, — он нас всех хочет сгубить. Он вернется. Он — уже здесь…

— Демон? — вскинув нос, Сверчков поводил им в воздухе, как собака. — В самом деле, — встряхнул он головой, — как — то подозрительно здесь пахнет, честное слово. Словно что-то сгорело. Мясо, что ли?

— Это зайцы душевые на поварне сгорели, — ответила ему матушка Сергия, — как Ермила с Данилкой князюшку Арсения — то привезли — так все и позабыли, что еда в печи стоит. Вот там зайцы и превратились теперь в угольки. А с ними пожалуй что и рябчики, и орешки тестяные тоже. Только ботвинья рыбная и спаслась, да уже остыла вся…

— Зайцы зайцами, — не соглашался с ней упрямо Сверчков, — а проверить надобно, — он достал из кармана какой-то голубой камушек и открыв ладонь прокатил его по кругу. Камень столь быстро сделался пунцовым, что Сверчков даже побледнел.

— Немедленно уберите свой топаз, стажер, — проговорила Сверчкову в ухо Сергия, притянув его за рукав к себе, — здесь все прочие не дурнее Вас, но не нужно пугать людей. И чтоб больше я не видела, как Вы пользуетесь камнем-разведчиком в присутствии тех, кому ничего не следует знать о нашей миссии. Если Вы не будете слушаться меня, Петр Петрович, я вынуждена буду пожаловаться на Вас мессиру Командору.

— Да я ж понятливый, матушка, — извиняющимся голосом промямлил Сверчков, не ожидавший выговора, — только в самом деле, пахнет же. И не зайцами вовсе, а чем похуже, — он спрятал топаз обратно в потайной карман, а из бокового кармана вышитого жилета вытащил широкий платок и чтоб скрыть свое смущение, приложил его к лицу, как бы промокая испарину. Матушка Сергия взглянула на Лизу. Все происшествие с топазом прошло мимо нее — девушка стояла, сжав на груди концы траурного платка и смотрела вниз, на узоры ковра перед собой остановившимся, полными слез глазами. Матушка Сергия подошла к ней, ласково обняла за плечи — Лиза наклонилась как промерзшая на ветру тростинка, которая только тронь и сломается…

— Пойдем к матушке твоей, — сказала ей Сергия вполголоса, — тебе с нею теперь быть надобно…

Лиза, вздрогнув, издала сдавленный, едва слышный стон и прижалась лбом к груди своей наставницы. Не отпуская пальцы княжны из своих рук, матушка Сергия увела ее из гостиной комнаты. Проводив их взором стажер Третьей Стражи Петр Петрович Сверчков откинул полы сюртука и уселся в глубокое, затянутое голубым шелком кресло напротив двери. Достав снова заветный свой топаз-разведчик, который ему вручили после успешной сдачи экзаменов в стражеской школе в Петербурге, он принялся рассматривать его и щупать — камень все же подозрительно быстро становился теплым. Какие-то излучения присутствовали в доме. Никто бы не убедил Петра Петровича, что это не так.