Кельтская волчица

Повернувшись к Командору, Софья встретила сияющий взгляд его черных глаз и поняла, что не ошиблась. Демон ушел. Он потерял силу и укрылся на острове, чтобы накапливать ее вновь. Он, конечно, вернется, потому что пока они не нашли Халила, избавится от его пришествия невозможно. Но наступила передышка, есть время, по крайней мере для того, чтобы поднять из земли тело несчастного Арсения Прозоровского и вернуть его родителям в усадьбу.

Сам доезжачий Ермила Тимофеич заварил на очаге хлебово, чтоб согреться с ночной прохлады.

Данилка все же не утерпел — насобирал в лесу груздей в подол рубахи. При них на пнях еще и опят нашел — тоже все в котел пошли. Кипело, кипело Ермилино варево — славно получилось, с дымкой да с искоркой, на сентябрьском свежем воздухе, на сладкой горечи отживающих трав.

— Угощайтесь, матушка Сергия! — позвал раскрасневшийся охотник Софью. Она подошла. Осторожно зачерпнула ложкой варево, отведала

— Что ж, а вкусно! — похвалила искренно.

— Господина ревизора тоже зови, — приглашал тот, обрадовано, с широкой улыбкой. Как — то не сговариваясь все ощущали необыкновенную легкость и рождавшаяся в глубине душ радость находила выражение в более громких восклицаниях и смехе.

После короткого завтрака на Облепихином дворе вчетвером они двинулись к оврагу. В Прилуцкой обители звонили заунывно и длительно — видно умер кто-то из знатных персон то ли в Белозерске, а то не ровен час и в самом Петербурге. В широких лужах, нередко попадавшихся по пути стояла дождевая вода, холодна, прозрачна, подернута как перламутром легким, едва заметным ледком.

Земля же оставалась сырой, мягкой, податливой. Под прихваченными с Облепихиного двора гробокопалками (род лопаты) — чего ж только не скопила лихая бабка в закромах своих за вековую житуху, кого только не угостила пшеничным вином до полусмерти, даже мужиков — грокопателей кладбищенских! — земля шла легко, часто растекалась жижей. Оба охотника работали усердно. Как закапывали Арсения Федоровича, так и раскапывали теперь — в молчании, изредка перекидываясь словами по делу. Княжна Софья и Командор Сан-Мазарин стояли рядом, ожидая.

На болоте время от времени чавкала трясина. В прозрачном утреннем воздухе далеко виднелись разрушенные венцы на старых Голенищиных хоромах, превратившихся теперь в остров. На зубцах и шариках еще отсвечивала под солнцем позолота, отблески играли на образчатой и репейчатой слюде в окошках. Однако никто из четверых людей, склонившихся над могилой молодого князя, не думал теперь о Демоне, затаившимся за этими окошками, сплошь украшенными полуобсыпавшимися зверушками, птицами и диковинными травами — раскрасками.

Завернутый в охотничью епанчу, Арсений лежал также, как и положили его: тело на удивление даже сохранило сухость. Погибший князь покоился на спине — его руки были сложены на груди, как обычно и укладывают умерших. Не будь голова Арсения чудовищно обезображена, он выглядел бы даже умиротворенно — прахом, подготовленным для погребальных молитв и отпевания.

Тихие переговоры двух охотников за работой сами собой умолкли перед лицом смерти. Они стояли, склонив головы, не выпуская гробокопалки из рук. Софья же, взглянув на обезображенный череп молодого князя, на мгновение снова представила себе, каким она видела его в утро роковой для Арсения охоты за завтраком в столовой его родительского дома. Смерть без всякой причины, без всякого объяснения, просто в насмешку, в насмешку Демона над своим рабом. Кем бы ни был этот юноша, какие бы грехи не совершили его родители, сам он, конечно, не заслужил такой чудовищной казни. Гнев, охвативший княжну Андожскую при таком размышлении в мгновение превратился в раскаленное лезвие, отточенное не хуже тех самых отвратительных волчьих зубов, которые совершили страшное надругательство над уже мертвым телом молодого человека.

Порывисто Софья повернулась к виднеющемуся вдалеке на болоте острову. Едва заметный ветерок колыхал ее выбившиеся из-под траурного черного платка волосы. Она ощутила необыкновенный прилив яростных сил — ей казалось, что ничего не стоит преодолеть это расстояние, открывающееся перед ней, покрытое смертоносной болотной трясиной и собственными руками схватить Демона за его тонкую, изящную, белую шейку и душить, душить…

— Безумие Мазарин впечатляет, — услышала Софья над собой голос Командора, говорящий ей по-французски, — но всякий раз, когда ты уступаешь своему гневу, поддаваясь пусть даже и справедливому порыву мести, ты бросаешь камешек в огород Демона, ты сама отдаешь ему победу. Надо выдержать, нельзя поддаваться разрушительной страсти и тем самым добровольно даровать ей силы. Пусть она еще потрудится, чтобы получить их.

Кивнув и низко склонив голову, Софья почувствовала, как Командор сжал ее руку, выражая свое участие и поддержку. Она смахнула рукавом черной рясы выступившие на глазах слезы, потом снова повернулась к Арсению. Он походил на подбитого жестокими охотниками лебедя, покорно сложившим крылья на простреленной груди. Даже в смерти, чудовищно обезображенный, он выглядел грациозным, словно дарованная ему природой красота все еще оставалась нетленной и сопротивлялась отчаянно разрушению.

Все-таки не удержавшись, Софья всхлипнула. Обняв ее за плечи, Командор привлек ее к себе, а потом дал знак притихшим охотникам заворачивать тело и поднимать его на лошадь. Предполагалось, что исправлять нанесенное Демоном уродство граф де Сан-Мазарин станет, вернувшись на Облепихин двор.

Почувствовав столь печальную ношу, лошадь вздыбилась, рванула узду, но Ермила крепко держал ее. Притянув, похлопывал по бокам, успокаивал. Но животное раздувало ноздри в тревоге, фыркало и било копытом в землю. Командор де Сан-Мазарин помог Софье сесть в седло — вдвоем, двигаясь параллельно, они замыкали своеобразную траурную процессию.

Когда показался Облепихин дом — солнце уж вовсю светило над ним. Завернутое в епанчу тело Арсения перенесли в горницу и Командор попросил положить его на самую дальнюю лавку у с гены. Потом сказал Софье, чтобы она выпроводила охотников во двор, а потом закрыла дверь на засов, а окно прикрыла выбитым Жюльеттой ставнем.

Объяснив, что перед тем как везти к родителям, тело молодого князя надобно обмыть травными настойками, чтоб не дурно пахло да не выдало, будто вытащено из земли, где пролежало суток трое, Софья отправила Ермилу и Данилку в самую дальнюю избу Облепихиного двора, где при лихой старухе живали наиболее удалые из всей нищей ватаги, а теперь все было пустынно и тихо, и нестерпимо душно.

Перечить Ермила с Данилкой матушке Сергии не стали — покорно отправились в ватажный приют покуда испить кваску с суслом да замять впечатление сухарями. По дороге ту охоту, на которой погиб от зубов волчицы несчастный Арсений Федорович, вспоминали во они всех подробностях, от самого момента, как выезжали с усадьбы, до волчьего гона, ничего не пропуская.

Проводив их, Софья поспешила назад, в гостевую Облепихину комнату. Войдя, закрыла, как было велено, дверь на засов, заставила ставнем окно — внутри сразу заметно потемнело.

Командор в темном закутке мыл руки под большим медным рукомойником, под которым и в Облепихины времена никогда не стояло ведра — вода, журча уходила в гладко утрамбованный земляной пол. Вытерев руки смятым холщовым рушником, он обернулся к Софье.

— Что ж, приступим, княжна? Ты поможешь мне?

Она растерянно пожала плечами, сжав руки в волнении на груди.

— Но я не знаю, что нужно делать, Мазарин. Какая с меня помощница?

— Я все скажу тебе, — проговорил он, подходя к скамье, на которой покоилось тело Арсения. Откинул, скрывавшую тело, епанчу.

— Но как же можно исправить то, что сотворила эта нечисть? — воскликнула Софья, еще раз содрогнувшись при виде представшего перед ней уродства.

— Мы подарим ему новое лицо, — немного загадочно проговорил Командор, — и он снова станет таким, каким все помнили его до смерти.

— Разве это возможно? — не поверила ему Софья, и внутренне снова содрогнулась. На этот раз Командор де Сан-Мазарин ничего не ответил ей. Откинув черный бархатный плащ, отороченный мехом седой лисицы, Командор протянул над покойным Арсением руку — в комнате мгновенно стало так темно, что даже невозможно было различить белоснежный кружевной манжет, выбивающийся у Командора из — под бархатного рукава камзола, только едва заметно поблескивали в темноте золотинки на нем.