Я, Клавдий

– Неужто ты имеешь в виду Тиберия Клавдия?

– Да, именно его, – сказал Медуллин.

Внезапно лицо Августа просветлело – видно, он что-то решил, – и он спросил с неприличной поспешностью:

– Послушай, Медуллин, старый друг, ты бы не возражал, если бы Клавдий стал мужем твоей внучки? Если ты согласишься на этот брак, я буду очень рад устроить его. Номинально глава дома сейчас Германик, но в подобных делах он прислушивается к советам старших. Спору нет, не всякая девушка сумеет преодолеть свое отвращение к глухому и хромому заике, и мы с Ливией, естественно, не хотели его никому навязывать. Но если твоя внучка по собственной воле…

Медуллин сказал:

– Девочка сама заговорила со мной об этом браке и очень тщательно взвесила все «за» и «против». Она говорит, что Тиберий Клавдий – скромный, правдивый и добрый юноша, что из-за хромоты его никогда не отправят на войну и не убьют…

– И он не будет бегать за другими женщинами, – смеясь, закончил Август.

– …И что глух он только на одно ухо, а что до его здоровья вообще…

– Плутовка, верно, рассудила, что на ту «ногу», которая более всего заботит честных жен, он не хромает. И правда, почему он не может стать отцом вполне здоровых детей? Мой старый, хромой, запаленный жеребец Буцефал произвел больше победителей в гонках, чем любой другой племенной конь в Риме. Но, шутки в сторону, Медуллин, твой род – один из самых почтенных, и семья моей жены будет горда породниться с вами. Ты серьезно хочешь сказать, что одобряешь этот союз?

Медуллин ответил, что девочку могла ждать куда худшая участь, не говоря уж о неожиданной чести вступить в родство с самим отцом отчизны.

Так вот, его внучка, Медуллина, была моей первой любовью, и, клянусь, во всем свете было не сыскать такого прелестного создания. Я встретил ее летом в Саллюстиевых садах, куда меня привел Сульпиций, так как Афинодор был болен. Дочь Сульпиция была замужем за дядей Медуллины, Фурием Камиллом, выдающимся воином, который шесть лет спустя был назначен консулом. Когда я увидел ее впервые, я был поражен не только ее неожиданным появлением – она подошла ко мне со стороны глухого уха в то время, как я был поглощен чтением, и когда я поднял глаза от книги, она стояла, склонившись надо мной, и смеялась, – но и ее красотой. Медуллина была тоненькая, с густыми черными волосами, белой кожей и темно-синими глазами, движения ее были быстрые и легкие, как у птички.

– Как тебя зовут? – спросила она дружески.

– Тиберий Клавдии Друз Нерон Германик.

– О, боги, так много имен! Меня зовут Медуллина Камилла. Сколько тебе лет?

– Тринадцать, – сказал я, ни разу не заикнувшись.

– Мне только одиннадцать, но, спорю на что угодно, я перегоню тебя, если мы побежим к тому кедру и обратно.

– Значит, ты чемпионка по бегу, да?

– Могу перегнать любую девочку в Риме и своих старших братьев – тоже.

– Боюсь, ты выиграешь за мой невыход на состязание. Я совсем не могу бегать, я – хромой.

– Ах, бедняжка! Как же ты сюда добрался? Хромал всю дорогу?

– Нет, Камилла, в носилках, как ленивый старик.

– Почему ты называешь меня вторым именем?

– Потому что оно больше тебе подходит.

– Откуда ты это знаешь, умник?

– Этруски дают имя «Камилла» юным охотницам – жрицам Дианы. С таким именем просто нельзя не быть чемпионкой по бегу.

– Мне это нравится. Я никогда не слышала об этом. Я велю всем моим друзьям звать меня теперь Камилла.

– А ты зови меня Клавдий, ладно? Это имя подходит мне. Оно означает «калека». Дома меня зовут Тиберий, но это неподходящее для меня имя, ведь в Тибре очень быстрое течение.

Камилла рассмеялась.

– Хорошо, Клавдий. А теперь расскажи мне, что ты делаешь целыми днями, если не можешь бегать с другими мальчиками.

– Читаю, главным образом, и пишу. В этом году я прочитал кучу книг, а сейчас всего лишь июнь. Эта – на греческом.

– Я еще не умею читать по-гречески. Я только выучила алфавит. Дедушка сердится на меня – отца у меня нет, – думает, что я ленюсь. Конечно, когда говорят по-гречески, я понимаю, нас всегда заставляют говорить по-гречески за едой и когда приходят гости. О чем эта книжка?

– Это часть «Истории» Фукидида. Я как раз читаю про то, как один политик, кожевник по имени Клеон, стал критиковать полководцев, окруживших Спарту. Он сказал, что они не проявляют должного старания и что если бы он командовал греками, он бы через двадцать дней забрал в плен всю армию спартанцев. Афинянам так надоело его слушать, что они поймали его на слове и назначили главнокомандующим.

– Забавно. И что же дальше?

– Он сдержал обещание. Он выбрал хорошего начальника штаба и сказал, пусть воюет, как хочет, лишь бы выиграл битву. Тот знал свое дело, и через двадцать дней Клеон привез в Афины сто двадцать спартанцев высшего ранга.

Камилла сказала:

– Я слышала, как мой дядя Фурий говорил, что самый умный вождь тот, кто выбирает умных людей, чтобы они за него думали.

Затем добавила:

– Ты, наверно, много всего знаешь, Клавдий.

– Считается, что я – круглый дурак, и чем больше я читаю, тем большим слыву дураком.

– Я думаю, ты очень умный. Ты так хорошо рассказываешь.

– Но я заикаюсь. Мой язык не поспевает за мыслями. Он тоже из Клавдиев.

– Может быть, это просто робость. У тебя ведь мало знакомых девочек?

– Да, – сказал я,- и ты- первая, кто надо мной не смеется. Вот если бы нам с тобой хоть изредка встречаться, Камилла! Ты не можешь научить меня бегать, но я могу научить тебя читать по-гречески. Ты бы хотела?

– Очень. Но мы будем учиться по интересным книгам?

– По любой, какой хочешь. Тебе нравится история?

– Поэзия мне нравится больше, в истории надо помнить столько имен и дат. Моя старшая сестра без ума от любовной поэзии Парфения. Ты читал ее?

– Некоторые стихотворения, но они мне не понравились. Они такие манерные. Мне нравятся настоящие книги.

– И мне. Но есть ли у греков любовная поэзия, которая не звучит манерно?

– Есть. Феокрит. Я очень его люблю. Попроси, чтобы тебя привели сюда завтра в это же время, а я принесу Феокрита, и мы сразу начнем.

– Честное слово, это не скучно?

– Да, он очень хорош.

С тех пор мы встречались в саду почти каждый день и, сев в тени, читали вместе Феокрита и разговаривали. Я заставил Сульпиция пообещать, что он никому об этом не скажет, боясь, что если о наших встречах услышит Ливия, она запретит мне туда ходить. Однажды Камилла сказала, что я – самый добрый мальчик из всех, кого она знает, и я нравлюсь ей больше друзей ее братьев. Тогда и я сказал ей, как она мне нравится, и она была очень довольна, и мы поцеловались. Камилла спросила, есть ли для нас хоть какая-нибудь надежда пожениться. Она сказала, что дед сделает для нее все, что она захочет, и что она как-нибудь приведет его с собой в сад и познакомит нас, но согласится ли мой отец? Когда я сказал ей, что у меня нет отца и все решают Август и Ливия, она пришла в уныние. До тех пор мы редко говорили о своих семьях. Камилла никогда не слышала ничего хорошего о Ливии, но я сказал, возможно, бабка не станет возражать – она питает ко мне глубокое отвращение, и ей, по-моему, безразлично, что бы я ни делал, лишь бы не осрамил ее.

Медуллин был честный, горделивый старик и тоже увлекался историей, так что нам было о чем побеседовать. Он служил старшим офицером во время первой военной кампании моего отца и знал множество эпизодов из его жизни, большую часть которых я с благодарностью записал для «Биографии». Однажды мы с Медуллином заговорили о предке Камиллы Камилле, и, когда Медуллин спросил меня, какой его поступок вызывает во мне самое большое восхищение, я ответил: «Когда учитель из Фалерий предательски заманил вверенных его попечению детей к стенам Рима и сказал Камиллу, что фалерианцы будут согласны получить их обратно любой ценой, у того это вызвало лишь возмущение. Он велел содрать с предателя платье, связать ему за спиной руки и дать мальчикам розги и плети, чтобы они хлестали его весь обратный путь домой. Вот это я понимаю!» Читая эту историю, я представлял учителя в виде Катона, а на место мальчиков ставил Постума и себя самого, так что к моему гражданскому восторгу примешивались и личные чувства, но Медуллин был доволен.