Страница 23 из 37
Деларж — подонок, Линнель — псих. Но, если выбирать, я правильно сделал, что надавал первому. И он получит еще, и очень скоро, если не выложит мне все, что знает про объективистов. Вот в чем разница между мной и Дельмасом. У Деларжа с его адвокатами и связями всегда есть чем достать полицейского. Чтобы начать беспокоиться, он должен по уши увязнуть в дерьме. А у меня против него одно оружие — моя левая рука. И, похоже, она действует все лучше и лучше.
Я взбираюсь по лестнице при последнем издыхании, весь в поту, на свинцовых ногах. Похоже, атрофируется у меня не только рука. Увидев на углу письменного стола белый лист, заправленный в каретку пишущей машинки, я почувствовал прилив вдохновения. На этот раз после пережитого накануне абсурда мне захотелось брутальных, бессвязных образов. Произвольного сопоставления элементов, создающих в конце концов не поддающуюся осмыслению экспрессию. Сюрреализм.
«Дорогие оба!
Отныне жизнь моя прекрасна, как союз бокала шампанского и ампутированной руки на фоне сожженного холста. Viva la muerte!»
Я растянулся на кровати, всего на минутку, но сон взял меня тепленьким, и я провалился в забытье.
За кофе я пробежал подборку прессы, которую выдала мне распорядительница. Ничего особо нового, кроме маленького абзаца, посвященного истории взаимоотношений художника и маршана. Кто бы мог подумать.
«Эдгар Деларж заинтересовался творчеством Алена Линнеля в 1967 году. Это открытие становится для него настоящей страстью. Отныне он будет делать все, чтобы вывести молодого художника в люди. Их дружба насчитывает уже двадцать лет. Ален Линнель тоже доказал свою верность другу, неизменно отклоняя предложения самых престижных галерей».
Звонит телефон. Мама. Собирается приехать в Париж, одна. Как неудачно, я как раз уезжаю с приятелем в Амстердам. Обидно будет, если мы разминемся. Хорошо, она отложит поездку на следующий месяц. Целую. Я тебе напишу.
А у меня по-прежнему нет ничего, кроме обращения.
Со вчерашнего дня Деларж может зачислить меня в стан своих врагов. Линнель тоже один из них — в некотором роде, но это все ничто по сравнению с той остервеневшей девицей, журналисткой из «Артефакта». Она чуть не затмила меня там, вчера, со своими публичными обличениями. Добрую половину дня я пытался связаться с ней, названивая в газету, и, судя по всему, я был не одинок. Ближе к вечеру она соблаговолила наконец ответить, пребывая в том же агрессивном расположении духа, что и накануне.
— Добрый вечер, мадемуазель, я был на вернисаже вчера вечером и…
— Если вы от Деларжа, можете сразу повесить трубку, знаете ли, два адвоката за один день — это слишком, мне известно, что такое диффамация…
— Нет-нет, я хотел…
— Так вы из тех, кого он надул? Вы приобрели Альфонсо, и теперь у вас есть вопросы? Тогда купите ближайший номер «Артефакта».
— Да нет же, я вас…
— Тога чего вам надо? Говорите быстро! У меня и без вас дел по горло!
— Вы можете заткнуться хоть на минуту? Меня тоже вчера выставили вон, да так, что я после этого писал кровью, правда, Деларж тоже! Хватит вам таких объяснений?
Она кашлянула два-три раза.
— Извините… Я была там с приятелем из газеты. Он оставался до конца по моей просьбе и рассказал о драке… Так это были вы?
— Да.
— Это из-за кубиста?
— Нет. Вообще-то… Нет, не думаю…
— Может, нам встретиться?
Двумя часами позже мы сидим друг против друга в баре «Палатино», неподалеку от моего дома, единственном местечке в округе, где можно затеряться после полуночи. Ее зовут Беатрис, и вчера я не успел разглядеть ее красивого лица пикантной брюнетки, ее округлостей и уж тем более — ее улыбки. Чтобы она подольше не сходила с ее лица, я держу искалеченную руку прижатой к туловищу.
— Я рада, что вы мне позвонили. Когда мне рассказали, чем кончился вернисаж, я пожалела, что сама не могу позвонить вам. Мне есть дело до всего, что может повредить Деларжу.
— Хорошо, что не все художественные критики такие, как вы.
— Вообще-то, это работа не для меня. Пусть ею занимаются всякие писаки. Вот вы понимаете что-нибудь в этом искусствоведении?
Со вчерашнего вечера да, чуть больше, чем раньше, и это благодаря Линнелю. Но я отвечаю, что нет.
— Я тоже. Единственное, что меня в этом интересует, — бабки. Без бабок современное искусство существовать не может. Мне всегда было интересно, как это холст, на котором намалевано три синих кружка на бежевом фоне, может за два года подняться от нуля до ста миллионов. Ну правда… я, конечно, упрощаю… Я специализировалась на котировках, и это страшно интересно. Я обожаю свою работу.
— Не понял…
— Вы читали «Артефакт»? У меня там целая страница, каждый месяц, типа справочника цен, я пишу о том, что обычно замалчивают, и это стоит мне кучу неприятностей: подделки, взвинчивание стоимости, сомнительные оценки, колебание цен в зависимости от моды.
— А Альфонсо?
Я слишком поторопился, она это почувствовала.
— Я все говорю, говорю… А вы молчите. Я не для того целый год собирала досье на Альфонсо, чтобы растрепать про него за две недели до публикации.
— Со мной вам нечего бояться, я не журналист, а живопись меня глубоко не волнует.
— Тогда что же? Какое вам дело до Деларжа?
Я почувствовал, что начинается игра в «веришь — не веришь». Кто больше вызнает, меньше сказав. Но так мы можем потерять уйму времени.
— Деларж скрывает кое-что, и это может не иметь никакого отношения к вашей истории с кубистом. Давайте баш на баш: я расскажу вам свою историю, а вы мне — о вашем досье. Может быть, в каком-то месте они пересекутся. Если хотите, начнем с меня…
И она выслушала меня до конца, серьезная, молчаливая. Думаю, я ничего не забыл. Джентльмена с каттером, больницу — в двух словах, Дельмаса, хранилище, объективистов, о которых она никогда не слышала, смерть Нико, листовку, Деларжа. Не рассказал я только о бильярде и моем загубленном будущем, она бы никогда не поняла этого. О последствиях я не думал. В заключение я нарочито положил руку на стол, и она посмотрела мне прямо в глаза.
Чтобы выдержать паузу, я предложил ей еще бокал сомюра шампиньи.
И вдруг я осознал, что разговариваю с девушкой. Даже с молодой женщиной. Я снова присмотрелся к изгибам ее фигуры, к гладкому, чистому лицу и почувствовал, как ко мне возвращаются рефлексы. Какая-то задняя мысль, что-то вроде языка жестов, изощренного и до ужаса лицемерного, так что, когда минутой позже она встала и пошла к стойке за пачкой сигарет, я сделал все возможное, чтобы увидеть ее ноги. Сплошные противоречия, короче, я себя узнаю. Мы выпили.
не произнося ни слова, каждый ждал, пока заговорит другой.
Заговорила она.
— Я, наверное, покажусь вам полной дурой, но моя история с кубистом…
Она засмеялась, очень мило, и я снова убрал руку на колено. Идиотская стыдливость.
— Вы слышали о Ренаре? — спросила она.
— Оценщике? Он был вчера там.
— Знаю. Около двух лет назад Деларж выставил на продажу почти полное собрание произведений некоего Хуана Альфонсо, абсолютно неизвестного художника-кубиста. Для участия в таких торгах сначала необходимо пройти через оценщика, который подтверждает подлинность картин, устанавливает исходную цену и публикует каталог для представления произведений покупателям Друо. Ренар проделал все это с таким знанием дела, что за два дня было распродано сто пятьдесят вещей.
А Кост неплохо осведомлена.
— Коллажи, полотна, хорошенькие такие статуэтки — и все в абсолютно кубистском стиле, более чем кубистском, понимаете? Каталог сам по себе — шедевр двусмысленности. Ни единой точной даты, относящейся к творчеству Альфонсо, одни гипотезы, и всё в сослагательном наклонении. И этого оказалось достаточно, чтобы обвести вокруг пальца самую что ни на есть светскую клиентуру. Все кругом рады, кроме Хуана Альфонсо, которого никогда и на свете-то не было.