Лесовик

Прямо какие-то толстовские, куприновско-бунинские мотивы! – но события имеют место не под Курском или Орлом, а в английской провинции, на английской земле, которую, как считает после определенных раздумий Александр Петровский, надо вернуть англичанам. Начиная действовать, он не подозревает, что попадет в куда более опасные сети, расставленные не Соней, а ее мужем, старшим офицером госбезопасности…

Но вернемся к «Лесовику». Его появление в 1969 году было встречено английской критикой «положительно», но без того горячего внимания, которое ранее заслужил «Счастливчик Джим», а после него, скажем, «Девушка, 20 лет». По-моему, критика не усмотрела в «Зеленом человеке» того, что она так любила усматривать в эпоху политического противостояния, – злободневности. «Счастливчик Джим» был злободневен, в нем – столкновение «передовых» детей с закоснелыми отцами. «Один толстый англичанин» – в нем тоже болезненная тема: давнее сравнение-противопоставление всего английского всему американскому. «Игра в прятки по-русски» – это о «красной угрозе», на тот момент куда уж актуальнее! А вот «Лесовик» – это о потустороннем, о подсознательном, то есть о чем-то «отвлеченном».

На мой взгляд, отсутствие злободневности – как раз тот большой плюс, который по прошествии лет выделил «Лесовика» из всего Эмисом написанного, и позволю себе сделать предсказание, что по истечении еще какого-то времени «Лесовик» поднимется на более высокое место в длинном списке эмисовских произведений. Мне показалось неслучайным, что знакомство русских читателей с Эмисом или, скажем так, возобновление знакомства началось в 1995 году с зтого произведения, пусть даже не в моем переводе: злободневность, включая «советскую угрозу», теряла свою остроту, и на первый план выступали художественность и фантастика. Но уже не та псевдонаучная фантастика про межзвездные стычки с применением лазеров, бластеров и скорчеров, а та фантастическая мистика-реальность, которую в России ценит определенный класс читателей, хорошо зная ее по шагам командора в пушкинском «Каменном госте», по гоголевскому «Вию», по «Мастеру и Маргарите» Булгакова; из нашей недавней классики сразу вспоминается «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких. В романе Эмиса привидение рыжеволосой женщины, дух Томаса Андерхилла и, наконец, само зеленое существо, леший, лесное чудище из сучков, веток, прутьев и листьев – все эти образы из мира сверхъестественного вводятся в повествование и действуют в нем с естественностью остальных, «живых», персонажей – Мориса, его жены Джойс, его дочери Эми… Чудо в произведениях искусства не требует научно-логических объяснений (уже хотя бы потому, что все искусство в целом – явление искусственное); и вот мы видим Мориса, беседующего с самим князем тьмы, который скромно и по-современному выступает прилично одетым, здраво рассуждающим молодым человеком, а не рогато-хвостатым исчадием ада, изрыгающим пламя и проклятия.

Расследование, предпринятое Морисом, чтобы разгадать тайну Андерхилла и противостоять его «дьявольским козням», ведется по всем правилам английского детектива: смерть отца Мориса (так на него подействовало видение рыжеволосой женщины в старинном платье), «контакты» самого Мориса с Томасом Андерхиллом, развратным чернокнижником из далекого прошлого, выкапывание останков Андерхилла, нападение зеленого страшилища на Эми, – короче говоря, завязка, перипетии, кульминация и развязка, – все происходит на узко ограниченном пространстве, внутри стен постоялого двора, под его стенами, в ближайшем соседстве с ними. Лишь один раз Морис для продолжения своих расследований отправляется в «дальний» путь – в Кембридж, который всего лишь в получасе езды: там, в колледже Всех Святых, – библиотека, а в библиотеке сохранилась рукопись, дневник чернокнижника, а в том дневнике, возможно, разгадка, каким образом Андерхилл спас свое тело от тления и приобрел власть над лесным зеленым чудищем.

…«Потом возник город, где никогда не увидишь людских толп… и вот потянулись хорошо знакомые ориентиры: Технические лаборатории, Адденбрукская больница, улица Фитцуильям… Питерхаус… Продолговатое здание колледжа Святого Матфея… Тут и там внешняя стена была украшена лозунгами, написанными мелом и известкой: „Имущество колледжей – в общественное владение!" „Бастуем в голом виде: Гэртон, 14.30 субб."»…

В более позднем 1973 году, когда я ходил теми улочками мимо «знакомых ориентиров», на той стене было выведено уже не мелом, а едкой краской из баллончика не нудистско-экспроприаторский протест, а упадническое: «Завтрашний день отменяется – поскольку он не представляет никакого интереса». «Сердитое» поколение к тому времени уже кануло в прошлое, брюки в дудочку сменились джинсами-клеш, длинными волосами, цветочком на щеке, на смену бунтарству пришло демонстративно-безразличное возлежание на траве городского парка, ничегонеделанье с покуриванием «травки» – наступила эпоха хиппи.

Уже несколько раз «помянув» сердитых молодых людей, я чувствую, что слишком широко раздвигаю границы уже устоявшегося термина, который относится к довольно четко очерченному литературному явлению. Необходимо уточнение: сердитость, проявляемая с большей или меньшей энергией, характерна для каждого нового поколения, здесь действует хрестоматийное гегелевское «отрицание отрицания», а вот «рассерженные молодые люди» (angry young men) – это конкретно группа, а точнее, ряд именно британских авторов, появившихся, возникших после десятилетия «пустоты», образовавшейся в искусстве из-за Второй мировой войны. В число «рассерженных» входили Кингсли Эмис, Джон Осборн, известный прежде всего по пьесе «Оглянись во гневе» (1957), Джон Брейн, роман которого «Комната наверху», или, в другом переводе, «Путь наверх», очень даже популяризировался в Советском Союзе – в связи с вышеупомянутой «критикой буржуазной действительности», Джон Уэйн, чей роман «Спеши вниз» (1953) тоже отражает мироощущение «рассерженных», Колин Уилсон с его «антигероем» Джимми Портером (роман «Посторонний», 1956); это объединение нескольких писателей под одним названием носит довольно условный характер, поскольку они не оформляли своего творческого единства разными документами и совместными акциями, как Советский Союз писателей; некоторые английские источники включают в круг «рассерженных» Алана Силлитоу и даже Айрис Мердок. События в их произведениях вращаются вокруг одинокого героя, точнее, антигероя, он без корней, «со стороны», или, как говорят в России, «не местный», – к примеру, тот же «счастливчик» Джим Диксон; действие происходит в провинции, в английской «глубинке», герой конфликтует с начальством, с окружением – людьми консервативными, пошлыми обывателями, его поза – сардоническая усмешка, нежелание смешиваться с местными им презираемыми «сливками». И еще существенная деталь: деятельность «рассерженных» ограничивается 50-ми годами; позднее перечисленные писатели отошли от указанного героя и темы. Сегодняшним наблюдателем движение «рассерженных» воспринимается иначе, чем современниками-пятидесятниками, возникает желание произвести «переоценку» их литературного наследия, но это не входит в задачу автора данного очерка, поэтому ограничусь личным, в общем-то субъективным высказыванием по поводу нашего уважаемого Кингсли Эмиса: хорошо, что он перестал быть «рассерженным», и настроением его творчества стало не единичное чувство, сердитость, а все многообразие чувств, присущих человеку.

«Жесток гнев, неукротима ярость» – это из Библии. «На сердитых воду возят» – это из простонародных речений, вспомнившихся в связи с упоминанием осборновского «Оглянись во гневе»; писатель должен садиться за письменный стол со спокойной душой и спокойными мыслями – это рекомендация Чехова. В том, что Кингсли Эмис политически поправел, английские источники вторили советской «Литературной энциклопедии», но только не делая при этом оценки с классовых позиций, а просто констатируя факт. Повторяю, мне кажется куда более важным не политическая, а литературная переориентация Кингсли Эмиса, отказ от героя и темы ради героев и тем. В 1979 году в одном из своих выступлений по радио Эмис высказал мысль, к которой он пришел сам и к которой должен прийти рано или поздно любой человек, желающий писать художественную литературу, а не «откликаться» на те или иные события или состояния в обществе: «Пусть это прозвучит банально, но, по мере того как проходят годы, писательство становится для меня все больше и больше литературным упражнением; составление словесных рисунков стало намного важнее, чем высказывание своих наблюдений о жизни, куда более важным занятием, чем попытки изменить общество».