Страница 26 из 27
Для чего живет художник? Чтобы зашить дыры мира и вернуть полноту его ткани. Чтобы жизнь не зияла своими прорехами и оставалась целостной и прекрасной. Таковы отношения текста, жизни и лежащего между ними молчания.
«ЗАВТРА». Между текстом и жизнью пропасть молчания… В молчании есть глубина, как в любом неотправленном письме.
В.К. Есть у меня замечательный товарищ - питерский писатель Борис Николаевич Сергуненков. Живет он сейчас на городище Воронич, вблизи Тригорского. В молодости слава его настигала стремительно. Когда он закончил Ленинградский университет, его за выдающиеся успехи определили в ведущую молодежную газету «Смена». Это была большая честь для молодого человека. Правда, проработал он в ней всего две недели. Дело в том, что ему дали первое задание написать очерк о токаре завода «Электросила». Он пришел на завод и поговорил с токарем, потом поговорил с мастером цеха и с женой токаря, а потом он спросил себя: «А как же бессмертная душа этого человека? Я напишу о нем, но разве это и будет его слепком, его портретом?» И Сергуненков написал не очерк, а заявление «по собственному желанию» и ушел в лесники. И полтора десятилетия он работал лесником, разговаривая с деревьями, с травами, с цветами и звездами. Когда он вышел из леса, он написал ослепительную книгу. Тогда за ним мгновенно закрепилась репутация нового Пришвина. Он, испугавшись репутации Пришвина, ушел гонять скот в Монголию. И сейчас окончательно замолчал. Только пишет иногда сказки. Он говорит: «Только сейчас я понял, что такое, наконец, писатель. Только сейчас я выполняю высокое писательское предназначение - я молчу».
Когда я иду мимо его дома, то кричу: «Выходите, Борис Николаевич, про молчание поговорим…».
«ЗАВТРА». Действительно, трудно от этого удержаться…
В.К. Да, про молчание трещат все, как сороки. Устно, письменно, по телевидению, в газетах, по радио, в книгах, в интернете. Слово постепенно истончается. Оно остается внешне словом, но содержания у него всё меньше. Оно шелухой летит по вселенной. И кто-то должен однажды замолчать, чтобы слово снова наполнилось смыслом. Как два-три праведника спасают погрязший в грехе город, так кто-то на этом свете должен молчать, чтобы в слово возвратились глубина и значение. Ведь молчальник молчит о слове. И пока он молчит, он держит в себе это слово. Это великая работа. Мы этому никогда уже не выучимся.
Сегодня самое правильное, самое ценное время для русского писателя. Таких времен еще никому никогда не выпадало. Ведь есть шанс вдруг понять, что мир этот изоврался, извертелся, растратил значения всех до единого слов. И мир стоит диким, чужим, словно Адам и ни разу не входил под его сень. И сейчас снова на русского писателя - об этом никто из иностранцев вовек не догадается! - выпадает честь и слава пройти по этому Господнему саду и прошептать: «Понял, Господи, задание твое!» И опять называть цветок ромашкой. И сказать: «А вот это - проплывшее облако. А вот это - прошел кривой мужик из трактира…». И, назвав именно этого мужика, этот цветок, и именно это облако - снова вернуть всю полноту значения слову. Русскому человеку выпала честь назвать мир заново! Ему суждено стать Адамом в Господнем саду, вернуть словам «любовь», «милосердие», «нищета», «страдание», «ложь» их подлинные значения. И тогда мир почти ужаснется, увидев какое богатство перед ним. Какая чудовищная роскошь жизни открылась! И все увидят, как выросло все в этом райском саду и как он прекрасен. И тогда этот мир перестанет тешиться играми, ядерными программами и президентскими забавами.
В этом году Пушкинский день совпал у нас с родительской субботой. И я, как всякий деревенский человек, которому делать нечего, сел писать письмо сразу президенту и патриарху. Потому что они уже давно не получали от меня писем.
Я написал, что не осталось у русского человека родных могил. Что кости наши развеяны по ветру. Лежат они от Стамбула до Парижа, от Харбина до Белграда. До магаданских воркутинских болот, где покоятся они под номерными столбиками давно сгнившими. Но есть одна общая отечественная могила - это могила Александра Сергеевича Пушкина, куда приезжают люди со всей России, постоять в этот морозный трагический день. Если, вы, Ваше Святейшество, и вы, Ваше Превосходительство, приедете и просто постоите вместе у этой могилы, то все увидят это и вспомнят, кто такой Пушкин. И поймут, что Пушкин держит нашу государственную структуру и всю нашу культуру.
Письма эти были переданы точно по адресу тому и другому. И канули в реку забвения.
Да, власть перестала быть властной, но стала эффектно-красноречивой. Поэтому так легко существование президентское и депутатское. Все у них выглядит очень убедительно, красиво, понятно и правильно. При этой правильности слова не обеспечены их собственными страданиями, их собственной ответственностью. Да, существует страх назвать вещи своими именами. Ведь назвать - значит, начать жить!
«ЗАВТРА». А что с писателями?
В.К. В русской литературе умер пейзаж, и никто этого не заметил. На страницах современной прозы давно не вспыхивают зори и не ложатся росы. И непонятно, откуда появляется герой. Из какой страны он выходит? Из какого неба, из какой травы, из какой воды? Сегодня герой выходит из какого-то общего двора и бросается сразу в драку, в столкновение, в убийство, в расследование. А видел ли он звезды, опускал ли свои ноги в холодную реку?
Однажды наказной атаман Московского войска Донского, прекрасный писатель Гарий Немченко говорит мне: «Не представляешь, как же тяжело быть наказным атаманом, живя на шестнадцатом этаже! То коню хвост защемит в лифте, то саблей зацепишься за перегородку на лестничной клетке. А когда, бывало, сидишь в станице, за окном голубок сидит, то вспугнешь его, а он взлетит и полетит себе в небеса! И ты за ним, в эти облака, в это Царствие небесное, в красоту и свет. А на шестнадцатом этаже голубка спугнешь - он планирует вниз, к помойке. Ну, и ты за ним!»
Отсутствие пейзажа обескровило героя. Он стал картонным, бумажным, чужим. Он не живет этим миром. Умерли великие лирики, которые могли на нескольких страницах описывать трепещущий лист. Кончился Большой стиль. Все мы вроде стали виртуозами слова, умеющими написать и описать все, но Большой стиль так мы и не родим. Ибо он держится землею и небом, а не красотой письма.
«ЗАВТРА». Каково быть патриархом? Что для вас эта дата, этот рубеж?
В.К. Я счастлив своим возрастом. Это состояние, когда силы еще мне послушны, и ты чувствуешь, что можешь поднять слово к свету и увидеть в нем пылающее зернышко. Ты чувствуешь себя поднятым к свету и знаешь, что скоро придется свидетельствовать о счастье полноты своей жизни. Это чувство, я думаю, озаряло и Пришвина. В конце жизни он почти сказал какую-то господню правду. Когда он уходил, казалось, слово вот-вот перейдет в плоть этого мира, станет ею… Когда понимаешь наконец Евангельскую полноту: в начале было Слово. И когда назовешь его однажды, ты побледнеешь от восхищения и счастья, потому что тебе был дан этот органон, эта возможность произнесения и слушанья и писание этого Слова. И тогда Господь обнимет тебя, как сына, и скажет: «Понял, наконец, дурачина…»
Мой возраст - это чувство восторга от ветра жизни и истории. От истории, которая в России всегда была смутой, даже в самые покойные годы. Как и Сергей Аверинцев, я констатирую: «Из мира ушла значительность». Но старость благословенна именно тем, что ты вспоминаешь эту значительность. Пытаешься в самом себе вернуть значимость и полноту каждого слова. И думаешь: «Господи, продли, продли, удержи, дай успеть…»
Беседу вёл Андрей Фефелов