Зеленая женщина

Ошеломляющего размаха проспект, испепеленный весь солнцем, — и ни души.

Ни машин, ни шагов. Ленинский проспект. Редкая птица перелетит. В ту сторону широкий, как сверкающая река, проспект уходит в пологий подъем и где-то там, в перспективе, пропадает в пустоте неба, в эту сторону — теряется в тесноте города, который чем дальше, тем больше сжимает колени домов — не остается и щели.

Ни единого человека. Пусты тротуары. Нет машин. Шквалистый ветер гонит по асфальтовой пустыне клочья газеты, огромные паруса рекламных полотнищ, растянутые высоко над дорогой, бьются, звенят стальным такелажем в напрасной попытке сдвинуть с места навечно застрявший город. «LM» — вкус объединяющий мир.

— Блядь на х..! — говорит она, очумело озираясь. — Что, атомная война?

— Е… т… м…! — говорит он, и голос слегка дрожит.

— А! — говорит она вдруг и смеется: — Иди в п…! Седьмого ноября! День примирения! Сегодня День примирения!

— Перекрыли проспект! Они перекрыли проспект! — смеется он. — Перекрыли проспект на х…!

— Давай здесь! — говорит она.

Он выезжает на середину десятирядного проспекта и глушит двигатель.

— Подожди, — говорит она, — я хочу ссать.

— Обойди машину, — говорит он.

Она выбирается наружу, на всякий случай не закрыв за собой дверцу, и обходит машину кругом. Озирается, бдительно оглядывая вымерший город, и находит укромное местечко возле глушителя. Спускает белые джинсы, стягивает, пугливо зыркнув по сторонам, трусы и садится на корточки.

Застоявшаяся моча внезапно и шумно бьет струями, она удовлетворенно заглядывает между ног, смотрит как ползут по асфальту мокрые языки с каемкой беловатой пены. Она прислушивается к резкому запаху мочи и с наслаждением вдыхает свежий несущий поземку пыли ветер.

— А сколько вашей девочке? — говорит Мастер, окидывая взглядом вытянувшуюся, как росток в подвале, фигурку с узкими бедрами. С притворным равнодушием на надменном маленьком личике девочка стоит, хотя ей поставлен стул, а мать, приметно волнуясь, сидит напротив Мастера.

— Четырнадцать, — говорит она, с коротким, почти судорожным вздохом перекладывая на коленях сумочку. — Мне сказали, если вы (ей хотелось бы произнести слово вы с большой буквы — Вы, но она не знает, как это сделать голосом), если вы возьметесь, то поступление обеспечено. Сказали, вы за два месяца буквально, буквально… Прямо чудеса — энергетика. Заряжаете детей энергетикой… С одаренными, конечно, детьми, я понимаю. Одно ваше имя открывает двери…

— Оставим это, — говорит Мастер, мимолетно поморщившись на неумеренные комплименты. — Но вы верно подметили: именно, что с одаренными. Видите ли, — опираясь локтем на стол, он шевелит пальцами и потирает их друг о друга под ухом, — видите ли, начнем с того, что все дети одарены от природы…

— И конечно, мы….

— Деньги это другая статья.

Шторы приспущены, гроб стоит из угла в угол наискось. Комната мала, стулья жмутся к стенам. На кухне разговаривают, оттуда прорывается изредка случайный голос. Здесь два, три человека. Иногда четыре, пять. Они сидят, упокоив на коленях руки. Над белыми кружевами гроба, в дальнем его конце, серое опрокинутое лицо, взбугрившийся лоб, острый костлявый нос. Благоговейная тишина. Разве что кто-нибудь осторожно обронит слово, возбуждая сочувственные реплики.

— Лежит как живой, — вздыхает средних лет женщина.

— Так и кажется, сейчас встанет, — тихо поддакивает другая.

Все молчат.

— Я его, признаться, две недели назад видел, — говорит седеющий мужчина. — Говорил вот… Запросто говорил. Вот как с вами. Кто бы мог подумать, а?

— Да, был человек и нету! И теперь что уж… не поговоришь.

— Господи боже мой, как подумаешь, что ведь да… вот ведь как…

Все молчат.

— Тоже вот и сосед на даче умер.

— Болел?

— Да, наверное, думаю, болел.

— Экология.

— При такой экологии — не говорите! Никакой экологии. Какая теперь экология?!

— А у нас лицей экологический открыт.

— Экологию будут изучать?

— Думаю, да. Не иначе.

— Дело-то хорошее.

Молчат.

— А мог бы жить и жить.

— Мог бы жить.

Из кухни доносится сдержанное жужжание перебивающих друг друга голосов. Хлопает дверь. Слышится: «…Хватит? Возьми сумку». Немного погодя седеющий мужчин встает и, сгорбившись, выходит из комнаты туда, где слышен легкий стеклянный звон. В комнату входит и бережно присаживается на стул другой седеющий мужчина в темном костюме.

— Какая утрата, — говорит он через некоторое время.

— Невосполнимая, — отвечает женщина.

— Мне все кажется, это какая-то ошибка, — говорит тот же мужчина.

— Да, — сдержанно говорит та же женщина, — чувство.

— Чудится, — говорит другая, — если бы тебе не позвонили, не сказали, что умер, он бы жил.

Мужчина вздыхает.

Женщина вздыхает и тихонько приподнимается, чтобы сесть поудобнее.

— Не берег себя.

— Да, все мы вот как-то не думаем о себе.

— Не думаем.

— Подойди ближе, — говорит Мастер девочке.

Красный фонарь. Красный глаз, погрузивший всё в ватную, слегка душную — надушенную тревожными запахами тьму. Не сразу можно опознать стол, над которым нависла уродливая тень фотоувеличителя. Большой мутный в полутьме снимок — полуобнаженная модель, танцовщица из ансамбля «Светозар». Рядом такого же размера ватман — просматривается зализанный рисунок — ученическая попытка воспроизвести модель в графике.

— Стань сюда и сравни, — говорит Мастер девочке. — Художник — это способность видеть. Не уловишь, не увидишь… Не знаю, как уж тогда мама будет тебя поступать. Сможешь ты поступить? Это вопрос.

Девочка подходит. Прикосновение локтей. Девочка смотрит на фото и на свой рисунок, но не понимает, что нужно видеть.

— Темно, — говорит девочка детским голоском. В нем и следа нет прежней высокомерной нотки.

— Гейнсборо, — говорит Мастер, — великий английский живописец…

— Я знаю… — торопится она.

— Гейнсборо, — повторяет он, обнимая девочку за плечо и легонько к себе прижимая, — начинал портрет в темноте. При задернутых шторах, при свечах. Он считал, в полутьме на отвлекаешься на мелкие подробности, которые на первом этапе не столь важны и только мешают восприятию общего. Важно уловить целое.

Тоненькая, как подвальный стебелек, девочка вытянулась не многим ниже Мастера, она податливо клонится:

— Конечно, я понимаю.

— Все дело в цельном видении, — продолжает Мастер, приободрив девочку ласковым пожатием. — Я хочу научить тебя видеть цельно. Все пространство листа… Ты хочешь научиться?

— Я… надеюсь. — Голосок дрожит, в нем мольба.

— Давай посмотрим вместе. Так удобнее. — Он берет ее податливую руку и кладет себе на поясницу. Вялая, робкая поначалу руку неуверенно пристраивается, девочка обнимает Мастера чуть крепче и по-детски к нему жмется. Они склоняются к листам. — Как отнестись, например, к мочке уха, к губам, к уголкам губ? — говорит он довольно глухо.

— Как? — лепечет она, не понимая вопроса. Она плывет.

Он тоже несколько возбужден, но уверенно держит нить разговора.

— Любая деталь важна. Любая деталь ценна, — говорит он. — Любая деталь… — Он потискивает узкие плечики, отчего девочка прижимается к нему еще теснее, как будто от чего-то спасаясь. Прижимаясь к Мастеру в судорожной потребности защиты. — Любая деталь ценна — она дает возможность установить пространственные соразмерения и масштабы. Понимаешь?

— Пространственные со… соизмерения и масштабы?.. Соизмерения?

Продолжительное молчание. С холодной сладостью на душе он слышит возле своей груди колотье маленького сердечка.

Они еще ни разу не посмотрели друг на друга.

— Ну-ка глянь, — глухо говорит он, распрямляясь, и она тоже, поспешно, чуть только запоздав, повторяет показанную позу. — Глянь, что у меня тут, — он поводит свободной рукой в сторону ширинки. — Испачкался о край стола что ли?