Зеленая женщина

«Конец!» — громко объявил Куцерь, употребив матерное слово, шумно зевнул и побрел прочь, старчески подволакивая ноги. Еще двое или трое покинули между делом сцену. Алевтина Васильевна не вставала из-за рояля и как будто не замечала общего раздражения; иногда она пробовала клавишу, рождая случайный, сиротливо падающий звук. Но остальные, и даже Виктор Петрович, со слабым стоном ступивший с сиденья на пол, стянулись к говорунам. Никто больше не замечал невозможности этой болтовни. Казалось, люди разрешили себе расслабиться, отложив настоящие, строгие чувства на потом. Надя и Генрих собрали вокруг себя почти всех, кто оказался на месте или заглянул по случаю на сцену. Включая и Мазурова малыша, которого Сергей придерживал за ручку, не пуская носиться кругами.

— Как-то ты упрощенно всё понимаешь. Фишку не рубишь, — повторил Генрих. — Начинать надо с мотивов.

— Мотивы, — отмахнулась Надя. — Кого-то, например, за пьянку из театра выперли. Что еще надо?

Генрих хмыкнул:

— Пьянка! В хорошем детективе мотив простой и сводится, в сущности, к деньгам: наследство, дележка, выгода и сокрытие денежного преступления. Все остальное вздор, потому что приносит в текст ненужную эмоциональность. Детектив, Наденька, — это математика. Мотив должен быть, как маленькая ладная деталюшка. Где-то внутри механизма. Вовсе не на поверхности. А если пьяный, — Генрих оглянулся, но никого взглядом не отыскал, — пьяный, извини меня, обалдуй два раза дверью ошибся, на третий раз лбом треснулся, так этого сюжета на триста страниц не хватит. Это еще не повод, чтобы…

— Колмогорова отравил я.

Генрих осекся.

Виктор Куцерь, где-то бродивший, успевший обратить на себя внимание и вновь забытый, Виктор, которого все держали в уме, как досадную, не имеющую решения задачу — и думать не хочется! — Виктор возник среди кулис, белея марлевой повязкой на лбу.

— Я отравил Колмогорова, — повторил он, как бы преодолевая общее испуганное недоумение. И вышел на свет, спокойный и бледный.

— Слушай, ты пьян, — сказал кто-то. После такой тяжелой паузы, что совершенно естественные, необходимые слова эти, ничего уже не могли поправить.

Потребовалось еще несколько мгновений томительного молчания, чтобы Виктор Петрович Колтунов подал голос:

— Дурак! Пойди проспись.

Но Куцерь не слышал подсказки.

Сильно прихрамывая, Виктор Петрович отправился прочь со сцены. Сергей Мазур поднял на руки бубнящего малыша, выключил по дороге освещение пульта и пошел одеваться. За ним, вскинув голову, последовала было и Раиса Артуровна Бурак, но остановилась.

— Только что… Виктор отравил Колмогорова. Все с ума посходили.

Это за кулисами с телефоном в руках воскликнула Антонова.

Все глядели на Куцеря с тем жгучим, опасливым интересом, с каким рассматривают рыскающего в загоне волка.

— Ты хорошо подумал? — спросил Леня Корженевский, солист на атлетические роли.

— Яд я принес отравиться, — с ожесточенной ясностью произнес Виктор. — Я хотел отравиться. На сцене. Я хотел… — Ожесточение не спасло, он сбился и двинул рукой, словно обводя обступившие его призраки.

— Послушайте, пусть кто-нибудь даст ему в морду! — опомнился наконец Генрих.

Откликнулся Тарасюк:

— За это не в морду. — Нетерпимым движением головы откинул волосы и перешел с места на место в потребности действия. — Будем звонить в милицию. Тут не мордой пахнет!

Что-то непоправимо разрушалось у всех на глазах:

недавно еще немыслимое, сбывалось. Но и это, немыслимое, ставшее явью, не сохраняло хотя бы и той отрицательной устойчивости, какую ждешь от несчастья. Новая — прежде немыслимая — явь опять уходила из-под ног, ставя на очередь новые, еще худшие превращения. Прежние слова, намерения, прежние понятия и оценки — всё, непоправимо меняясь, теряло смысл. Всё, недавно еще крепкое, осязаемое, расползалось в руках, проскальзывало тающей гнилью, не оставляя в конце концов ничего, кроме пустоты под сердцем.

— Витя, — Алексей Кацупо осторожно тронул Куцеря. — Витя… всё — занавес.

Вздрогнув, как от мурашек, Куцерь сбросил чужую руку.

— Или мы звоним в милицию… — Алексей колебался.

Тарасюк прошел сквозь разрозненную толпу и, не примериваясь, ударил Виктора в скулу. Тот дернулся, мгновенно ощерившись… И опустил глаза.

— Будем звонить в милицию, — предупредил Кацупо, ожесточаясь.

— Не будем, — тем же тоном возразил Генрих. — Куцерь врет. Не верю ни слову. — И он выругался, бросая слова, как плевки: — Шут гороховый, бля… Идиота кусок… твою мать… Обезьяна! Обезьяна ты!

— Витя, — умоляюще сказала Аня; она подошла с телефоном в руке, — Витя, дурачок. Брось. Пожалуйста!

— П-помнишь, в Малайзии, Куала-как-это? — Лумпур? — заикаясь от волнения, потянулся к ней Куцерь — Аня едва не отшатнулась.

— Мы зашли, зашли, помнишь, в лавку китайскую, к этому китайцу?.. Китайся-китайся! — не удержался он вдруг соскоморошничать, кланяясь, как японская кукла из колмогоровского «Щелкунчика». — К старикашке зашли? Помнишь?

— Слушай, здесь твоих шуток наелись! — сказала она, глядя расширившимися глазами.

— В том-то и дело! А старый китаеза шуток не понимал, — криво улыбнулся Виктор, даже сейчас, в лихорадке, получая удовольствие от возможности поставить Аню в тупик. — Я зашел к нему потом без тебя. Хинди-руси-бхай-бхай! И вез потом пузырек с этой пакостью через все таможни, эту… эту, примерно сказать, мочу домой, как последний болван, повез… А дома отравил кошку. Брык — и лапки кверху.

— И не прибежал сейчас же мне доложить? — делано засмеялась Аня. В телефоне, который она прижимала к груди, захлебывался писклявый голос Вадима. — Полтора года держал язык за зубами? Не надо мне этих сказок! Тьфу! — она почти развеселилась. — Я было поверила! Сейчас, Вадим! — бросила она в трубку. — Ты слышал?.. Сейчас я тебе эти сказочки на русский язык переведу.

Однако дрогнувший голос ее не внушал уверенности, что это так уж легко удастся. И она по-прежнему, не отрываясь, пытала Виктора взглядом.

— Врет! — заключил Генрих.

Ерническая манера речи, на которую Виктор сбивался, сам, верно, того не замечая, не исключала, однако, действительно сильных чувств: быстрый, словно ищущий, но нигде не задерживающийся взгляд, множество порывистых жестов и мелких движений.

— И ты это сделал? — спросила О-Тоси — Тося, маленькая, крепенькая балерина, японка. По-русски она говорила не совсем чисто, но с недоумением ясным, без акцента.

— Я не хотел.

Этого, кажется, Куцерю до сих не хватало — самого простого, не осложненного никакими двусмысленными интонациями вопроса. Теперь Виктор обращался только к Тосе, доверившись ее искреннему удивлению.

— Я не хотел. Все произошло… Я хотел отравиться. Надо сходить со сцены в расцвете славы. Хлоп! И меня несут. Приспущенные знамена. Женщины преклоняют колена. Вот так… А потом я, типа, перестал понимать, что задумал. В голове смешалось. Будто на стол подали, а гостей нету. Накрытый стол. И никого. Как же ты мимо пройдешь?!

— Сволочь! — бросила кто-то из женщин, но Куцерь не запнулся.

— …Нашло. Накатило. Я ничего не думал. Клянусь, Тося! — голос взлетал. — Клянусь вот… японским твоим богом клянусь, я ничего не думал. Будто кто-то вел. Голос вел. Да, верно, — мимоходом, не обернувшись, он махнул в ту сторону, где почудилась ему возражение. — Будто в ухо шепот. Ну, бля, чего ждешь?!

— Под шизу косит, — отметила Надя.

— …Турка, кофе. А у меня пузырь…

— Где он сейчас? — жестко перебил Генрих.

— В унитазе… Но это когда? Потом. Я делал уже всё… Выученная роль, когда она в теле. В голове свое, где на бутылку перехватить? — па-де-буре, не меняя ноги, — частью мозгов считаешь такты, музыка — Никола уронил меч и с перекошенной рожей летит по кругу, не смея вернуться, тебя смех разбирает — Лешка шепчет под гром литавр: папа, папа! — ты успеваешь ответить: сынок! — и вылетаешь в тур, ничего не помня, — гром оваций! аплодисменты, рев! вся эта прорва, эта безголовая прорва, мрак, откуда режет глаза прожекторами — мрак и свет, утроба ревет восторгом! И ты ничего не помнишь.