Страница 14 из 61
«Подари мне, сокол, на прощанье саблю, вместе с саблей острой пику подари»?
В конце концов слухи о нашем ерничестве над песнями советских композиторов дошли до Доры Соломоновны. Некоторое время из уважения к Володиному голосу она нас терпела. Но последней каплей, переполнившей чашу терпения, стала репетиция, на которой в священной песне «Интернационал» Володя вместо «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем» пропел «разрушим до основанья, а зачем…» У Доры Соломоновны был отличный слух, она услышала, перепугалась и, дабы никто не обвинил ее в антисоветчине, решила со школьным голосом номер один расстаться навсегда. А заодно и со мной, стоящим крайним справа в последнем ряду.
Конечно, мы обиделись. И чтобы хоть как-то отомстить Доре Соломоновне, подговорили группу пионеров спеть у нее на уроке пения вместо «Орлята учатся летать» — «Козлята учатся летать». Уже в то время несформировавшегося юношеского мировоззрения у нас появилась формула, как сконструировать шутку. Оказалось, не так сложно: заменять друг на друга похожие по звучанию слова, например, «орел» на «козел»: «Козленок, козленок, взлети выше солнца…», или: «В отряде меня называли козленком, враги называли козлом».
Этой игрой — замечать несуразицы, которые поют со сцены те, кто считает себя звездами, Володя заразил меня на всю жизнь. Он улучшил мой слух. Слух не к мелодии, а к слову. До сих пор такие песни, которые не нуждаются в пародии, мы называем «уродиями».
«Мы железным конем все поля обойдем, соберем, и засеем, и вспашем». Действительно, к чему тут пародии, и так все ясно, что ничего не вырастет на земле, которую сначала засеют, а потом вспашут. А Дора Соломоновна стала обходить нас стороной даже на переменах после того, как Володя, встретив ее в школьном коридоре, задал вопрос: что означает, по ее мнению, название песни: «Счастье иметь тебя, Родина»?
Из книги школьного друга Михаила Задорнова, известного актера и писателя Владимира Качана, «Улыбнитесь, сейчас вылетит птичка!»
…На школьной сцене мы в день рождения Ленина играли выстраданную нашей историчкой вещь — «Ходоки у Ленина». Эта штучка была, как говорится, посильнее «Фауста» Гете. Ленина, разумеется, на сцене не было, да и кто отважился бы его сыграть! Была его секретарь. Вот к ней мы и должны были обращаться с хрестоматийной просьбой: «Землицы бы нам».
Как выглядел русский крестьянин, измученный голодом, войной и разрухой, мы примерно представляли себе по известной всем картине Герасимова. Но понятно, что ни лаптей, ни армяков, ни зипунов школьная самодеятельность не имела. С большими бородами на изможденных лицах тоже было сложно: бород не успели достать, а изможденных лиц — не успели нажить. Кое-как себя изуродовав (выпустив рубашки, подвернув штанины, вывернув наизнанку шапки-ушанки и полагая при этом, что превращаем шапку в треух), мы как могли сгорбились и вышли на сцену.
Оля Дзерук, игравшая секретаршу, строго спросила нас: по какому вопросу мы к Ильичу? «Сестрица, — жалобно сказал кто-то, — землицы бы нам».
И тут мы имели неосторожность переглянуться; а переглянувшись — друг друга будто заново увидеть; а увидев — внезапно и ясно осознать, что в таком виде к Ленину не ходят, что, по идее, секретарше сейчас надо вызвать Дзержинского, чтобы расстрелять нас тут же, немедленно — за циничное глумление над трудовым крестьянством.
Какая там сестрица?! Какая землица?! На кой она им, розовощеким, (спортивного вида подросткам?! И эти вывернутые шапки… У Задорнова она в роли крестьянского треуха забавно торчала на голове с одним ухом, задранным вверх… Сил на это смотреть не было. Короче, мы стали тут же, посреди эпизода, умирать от смеха. И сознание того, что это нельзя, что речь идет о Ленине, что это святое, почему-то еще больше смех усиливало.
Кто-то из нас, давясь этим смехом, отчаянно попытался спасти ситуацию, еще раз попросив землицы… И все… Это была уже катастрофа, лавина, которую уже нельзя было остановить ничем; треухи, запихиваемые в рот, чтобы прервать смех, не помогали, и слезы катились градом из выпученных глаз… Спектакль был окончен, не начавшись… Красная от гнева за весь исторический материализм учительница истории вбежала за кулисы и сказала, что она нам этого не забудет.
Не этот ли эпизод, думаю я сейчас, был первой идеологической диверсией Задорнова в его богатой идеологическими диверсиями творческой жизни?…
Фрагменты автобиографии, www.zadornov.net
Школу я закончил в 16 лет. Сейчас заканчивают в 19. А я в свои 19 уже снимал 25-ю комнату в Москве, потому что из 24-х меня к тому времени выгнали за плохое поведение.
У меня даже была карта Москвы, где флажочками отмечены места, в которых я жил. Больше всего запомнилась комната примерно 10 квадратных метров на проспекте Мира. Неподалеку от Рижского вокзала. Интересно, что первые годы жизни в Москве моя связь с Ригой не прекращалась: Рижский вокзал, Рижский проезд…
Комната на проспекте Мира была в коммунальной квартире. В ней жили еще несколько семей. Шестая или седьмая жена заезжего базарного азербайджанца с тремя детьми, скандальнейшая из всех баб, которых я видел на земле. Базар стал неотъемлемой частью ее души. Еще жили старик со старушкой. Ее звали Варвара Фроловна, его — Иван Иванович. Они были очень древними. Самый светлый день, который они вспоминали в своей жизни, — это коронация Николая Второго. Когда я долго не брился и мы случайно встречались в нашем общем коридоре, Иван Иванович, глядя на меня, крестился. Небритым я напоминал ему Николая Второго.
А еще в одной комнате жила тетя Нюра, Анна Ивановна. Она была почти такой же скандальной, как и базарно-азербайджанская жена. В утренних базарах с азербайджанским «игом» она представляла нарождающийся русский шовинизм. На кухне у всех были свои шкафчики, по которым распределены личные кастрюльки. Когда в них хранился борщ, их закрывали на цепочки и на замок, дабы никто в суп не плюнул.
К тете Нюре часто приходил ее сын, инвалид. Совсем юным он работал в системе метрополитена среди тех, кто прокладывал туннели. Ранняя склонность к алкоголизму привела к аварии. Его придавило каменной глыбой. Он сильно хромал, нищенствовал, попрошайничал и, несмотря на шрам на лице, придавший ему пиратское выражение лица, был добрейшим алкоголиком. Иногда ему удавалось выпросить у меня рубль, а то и два. Конечно, я знал, что он никогда не отдаст. В ответ на мою щедрость отвечал своею: например, давал мне адреса и телефоны людей, у которых я смогу получить самую дешевую выпивку в любое время суток, если меня посадят в Бутырку!
Один из этих телефонов, записанных его рукой в моей записной книжке, у меня хранится до сих пор. Так что Бутырка меня с тех пор не очень страшит.
Фрагменты автобиографии, www.zadornov.net
На вопрос, почему я поступил учиться в Московский авиационный институт, я часто отвечаю так: чтобы стать знаменитым артистом.
В МАИ в то время была одна из лучших команд КВН в стране. А театральный коллектив «Телевизор» так нашумел по Москве спектаклем по пьесе Успенского (будущего папы Чебурашки) «Снежный ком, или Баллада о выеденной яичной скорлупе», что даже Аркадий Райкип, побывав в 66 году в Доме культуры МАИ, сказал, что ничего более сатирического в XX веке создано не будет.
Вскоре после его похвалы прямо во время спектакля, который студенты играли в Московском доме композиторов, на сцену вышли маляры. С ведрами, полными краски, с огромными кистями, с лестницами-стремянками и в новенькой, только что пошитой униформе. Они заявили, что немедленно начинают ремонт — прямо здесь, на сцене.
Артистов и зрителей разогнали. Никто малярам не сопротивлялся. В их аккуратных прическах под скобочку угадывалась парикмахерская КГБ.