Любовь

В последнем случае, увы! как это чаще всего бывает, ложь и правда мешались в ядовитом соотношении, какое из простой одинарной лжи производит ложь сугубую. Деньги у Зимки, и в самом деле, водились. Она никогда не признавалась, откуда они берутся, но говаривала зато, что деньги для нее мусор, тьфу! И подтверждала это делом, швыряя в кабатчика золотом. Это было. Известно также, и совершенно достоверно, что Зимка не раз и не два встречалась с государыней Золотинкой. Золотинка же, теперь мы можем это сказать, с достохвальным красноречием уговаривала незадачливую соперницу бросить пить и упражняла на ней свои волшебные приемы в расчете пробудить в Зимкиной душе мир, равновесие, любовь к цветам, детям и наслаждение утренней свежестью. Золотинка обещала Зимке всяческую помощь и содействие в любом благоразумном деле (исключая, разумеется, сближение с Юлием) или замужестве. Кончались эти задушевные разговоры всегда одинаково: обе женщины навзрыд плакали, обнимались, а потом Зимка уходила, забрав тяжелый кошель с золотом, и давала страшный зарок покончить с прошлым.

Но, может быть только, они по-разному понимали прошлое — в этом все дело. Золотинка понимала под прошлым пьянство, а Зимка нечто другое. Наверное, тут Золотинка и переоценила свои силы: замечено было, что после этих встреч Зимка пила особенно яростно и безудержно, а, напившись, с изуверским бесстыдством поносила слованскую государыню самыми грязными, матерными словами. Запойные припадки сразу после раскаяния имели, между прочим, еще и ту подоплеку, что Золотинка всякий раз возвращала Зимке потраченное пьянством здоровье, не отпускала ее от себя, не залечив синяки и ушибы, расслабленное водкой нутро и даже один раз проломленный череп. (Это оказалась старая подживающая трещина, о наличии которой Зимка даже и не подозревала, хотя и отмечала как-то, что голова «после вчерашнего» гудит особенно тяжко — трещит.) Так что излеченная, обновленная телесно и духовно Зимка принималась за старое с обновленной страстью… и возвращалась к Золотинке не прежде, чем снова начинала ощущать себя побитой, охромевшей собакой… Раз от разу, надо сказать, лечение давалось Золотинке все хуже, она примечала у Зимки признаки необратимого разрушения. И, в конце концов, волшебство обнаружило свое бессилие перед пьянством.

Потом Золотинка корила себя, что не так и не то делала, что не так нужно было обходиться с уязвленной, ожесточенной и глубоко несчастной душой. Конечно же, Зимка не могла снести ее, Золотинкиного, великодушия! Да и кто бы это вытерпел, размышляла Золотинка, какие нужно силы иметь, чтобы снести великодушие той, кого ты пыталась поразить насмерть шпилькой?! Кинжал еще подразумевает великодушие, но шпилька… Должно быть, Зимка это очень хорошо понимала. Отсюда ожесточение, с каким она тратила то, что получала, с каким она разрушала чудом возвращенное здоровье. Золотинка припомнила, что несколько раз лечила кровавый синяк, который заново возникал на одном и том же месте левой руки, и только удивилась теперь, почему ж прежде не понимала такой простой вещи: Зимка нарочно разбивала себе руку там, где залечено.

Впору было содрогнуться, заглянув в эту сумеречную душу.

А слезы, слезы умиления? Они были совершенно искренни. Потому что Зимка за этим и приходила — чтобы насладиться собственным унижением… чтобы унижение это себе напомнить, растравить притупленную пьянством боль. И однако ж, она страдала, страдала безумно, безысходно, без надежды и утешения. Плакала — потому что страдала. И ненавидела потому что плакала. Из черного круга этого нельзя было выбраться даже с помощью волшебства… Золотинкино волшебства.

Вдруг Золотинка поняла и то, что самонадеянностью своей загубила Зимку. Любой средней руки волшебник (именно волшебник, а не волшебница!) может быть, справился бы с этим горем. Но не Золотинка. Нельзя было ей и подходить близко. Со своим милосердием. Преступным.

Печальный урок однако не многим помог Золотинке. В другом случае вина ее определилась достаточно рано и уж понятно было, что все идет вкривь и вкось, а события все равно катились той же кривой колеей. Речь идет о случае с Поглумом и Фелисой.

Однажды, просматривая донесения Приказа наружного наблюдения, Золотинка наткнулась на полученное от довольно опытной орлицы известие о затерянном в дебрях Меженного нагорья хуторке. Хутор этот — одно слово что хутор! — представлял собой сложенную из каменных глыб ограду, внутри которой, как в круглой крепости, стояла крытая плоскими плитами избушка. Обитавший тут исполинский голубой медведь, чтобы выбраться из крепости, приставлял к стене сучковатое дерево, а за минованием надобности кидал его просто наземь. И поскольку лестница эта, цельный ствол добытого где-то в долине дуба, была столь тяжела, что ее едва подняли бы и двадцать человек, путь на волю для несчастной пленницы медведя, изумительной, неземной красоты девушки, оставался закрыт.

Золотинка тотчас же сообразила, что голубой медведь — это никто иной, как хорошо известный ей Поглум из рода Поглумов, которые не едят дохлятины, а девушка, разумеется, — Фелиса, умалишенная узница Рукосила. Тогда же она подумала, что вряд ли Поглум удерживает Фелису насильно. Во всяком случае, не о насилии там нужно вести речь. И все эти крепостные сооружения… они созданы, чтобы оградить Фелису от опасностей, от Рукосила, которого Поглум и сам до дрожи, до медвежьей болезни боится. Скрываясь от мира в горной пустыне, осторожный мишка отстал от жизни и, верно, не подозревает, что Рукосил давно уж пропал без вести.

Однако прошло после этого еще полгода, прежде чем Золотинка нашла время выбраться в гости к Поглуму.

Она нашла обоих, Поглума и Фелису, в счастливом согласии между собой. Не оправдались предположения орлицы, что несчастная пленница лишена света и свободы, не имея возможности покинуть свое мрачное узилище. Ничего подобного, каждый день, едва снежные вершины гор вспыхивали праздничным сиянием солнца, Поглум бережно принимал Фелису на руки и выносил через ограду. День напролет она резвилась с бабочками где-нибудь в укрытом от ветра уголке, а медведь шастал окрест, собирая для девушки ягоды, съедобные коренья и травы, тащил ей червячков, жучков, забавно обточенные в ручье камешки и вообще все, что могло порадовать Фелису.

Настороженность, с какой Поглум принял поначалу Золотинку, прошла, когда медведь почуял, что Золотинка способна развеселить Фелису. Он находил, и опасливым шепотом делился своими тревогами с гостьей, что девушка слишком уж какая-то «печальненькая». «Бледненькая» какая-то, понимаешь. «Смирненькая». Слишком уж она «послушненькая», что тоже ведь не в радость… И потому, значит, «слабенькая», что без нужды «задумчивенькая». По правде говоря, Фелиса представлялась Золотинке довольным и безмятежным существом с бездумным покоем в глазах. И однако, она посчитала нужным объяснить хлопотливому медведю, что Фелиса все ж таки не в себе. Что разум девушки смущен и расстроен, утерян где-то там в каменецкой темнице, Рукосилом похищен. И что большего труда не будет отыскать этот заблудший разум и укрепить его оградой понадежнее. Вроде той, которую Поглум построил вокруг избушки.

Сравнение показалось Поглуму уместным. Он задумался и три дня спустя высказался в том смысле, что над предложением стоит подумать. В особенности, если Фелисе не будет от этого никакого вреда. Однако Золотинка уже решила, что возвратить девушке разум необходимо… и главное, возможно. И уж конечно, решивши, она не видела надобности удерживаться. Поглум размышлял с основательностью большого вдумчивого медведя, не подозревая, что доля его уж измерена.

И как же он был прав, бедняга, в своих важных, неторопких сомнениях! В два счета возвращенная Золотинкой к разуму, Фелиса испугалась огромного мохнатого зверя до судорог. Сладкий сон разума кончился, очнувшись, она не узнала своего опекуна и благодетеля. Ни уговоры, ни волшебство не действовали, она дрожала, стараясь забиться в угол при одном приближении облитого слезами медведя, который подползал на брюхе, чтобы казаться меньше. Помочь этому несчастью не имелось никакой возможности, медведь все ж таки был очень велик, безобразно велик, а девушка, девушка в здравом рассудке и твердой памяти, не замечать этого не могла и не могла забыть того, что заметила.