Любовь

Однако Золотинка, разбирая чужие ощущения, не улавливала особой телесной боли. Угадывалась, скорее, хитрость, желание обмануть, та смесь враждебности и слащавости, из которой и складывается обман. Вот это: нечто враждебное, угрожающее и нечто слащавое, любострастное. И дикая разноголосица побочных трудно различимых между собой вожделений. Пренеприятная, в сущности, смесь.

Распрямившись, Золотинка не застегивалась и не заботилась прикрыть грудь, бешенство сковало ее, она не двигалась.

— Что надо?

Бродяга, ничуть не обескураженный, не подбирал слов и не медлил с ответом, но, боже, что это был за голос! Неестественный, простуженный сип, какой приобретают, по некоторым рассказам, больные дурной «мессалонской болезнью»:

— Одна, без толпы холуев, без спутников… — просипел он с неясным выражением.

Имея один глаз вместо двух, Косой должен был вдвойне таращиться, чтобы не упустить движений волшебницы и между тем не забывать тайну расстегнутого платья, где посверкивал меж грудей тяжелый зеленый камень.

— Ты Золотинка? — сказал он затем с несколько вычурной развязностью, за которой проскользнула и неуверенность — бродяга словно еще испытывал, примеривал ту степень наглости, какая необходима была в деле.

— Что это еще за «ты»? — возразила она, стараясь обуздать себя, смирить удушливую волну враждебности, на которую не имела права, обладая подавляющим преимуществом в силе. Чего бродяга, может быть, недостаточно отчетливо сознавал.

— А ты хотела на вы? — гнусненько хмыкнул он. — Где же ты видела, чтобы убийца величал жертву на вы? Это было бы извращение.

И показал нож — скользнувшее из рукава лезвие, довольно невзрачное, в пятнах ржавчины.

В глуповатом удивлении Золотинка вскинула брови — она почему-то не ожидала, что появится и нож. Хотя, вообще говоря, это только упрощало дело, не надо будет рассусоливать. Бродяга стоял пока что слишком далеко, чтобы нанести неожиданный удар, однако в чувствах его прощупывалось лихорадочное возбуждение, которого, может быть, хватило бы и на убийство.

— Тебя наняли? — сказала она наугад.

— А как ты думаешь?

— Думаю наняли.

— Догадливая.

— Так. Ты из столицы? — продолжала она по наитию.

— Из Толпеня, — просипел он, на мгновение запнувшись.

— Я знаю, кто тебя нанял. Красивая полноватая девушка лет двадцати пяти.

И хотя бродяга не выдал себя, не дрогнул лицом, его словно варом обдало, все чувства всколыхнулись, он стиснул нож…

— Гляди-ка, от тебя не укроешься. Все-то ты знаешь. Не слишком ли много ты знаешь? — просипел он своим гнилым голосом, который затруднял речь и обращал ее в сугубую гнусность. В душе его билась боль и путало все смятение. И злоба — то что Золотинка различала как злобу, — и нечто противоположное, была там жаркая, страстная, противоестественная потребность слиться с жертвой, разделить ее участь — извращенное сладострастие убийства. Нечто настолько жгучее, чадное, что не хватало духу перебирать эти уголья, Золотинка не находила сил понимать.

И она чувствовала — то не раз с ней бывало — что, погружаясь в ощущения человека глубоко и пристрастно, теряет свое «я», ту независимость сознания, которое необходимо, чтобы отстоять свою личность. Она знала, что нельзя безнаказанно долго шарить в чужой душе, питаться чужими страстями, не обращаясь в этого другого, и уже сейчас с отчужденно присутствующим где-то беспокойством понимала, что проникается ощущениями противника и глядит на себя со стороны… Что совсем не безопасно, когда у противника нож. И ты сам себе его к горлу приставил.

— Послушай, — сказала она миролюбиво, — сегодня чудесный день. Солнцеворот. Ты толкался со мной на площади, среди этого буйства жизни… Ты выслеживал меня, ты глядел в спину, чтобы догнать, садануть ножом. Кровь, судороги. Не гадко? Ты не испытываешь даже простой брезгливости? Догнать человека и убить.

— Ты не человек! — быстро возразил он, защищаясь. — Не человек — оборотень.

— Предположим, что это так, — пожала плечами Золотинка, не особенно даже удивившись. — Но разве оборотни не люди?

— Может, и люди, — просипел, кисло скривившись, бродяга, — да мы-то для вас не люди. Мы для вас кто? — быдло. Вы-то умники — мы дураки. Оборотни обсели честных людей, как мухи, жизнь они нам загадили — вот что.

— О, да тут целая философия, — небрежно заметила Золотинка. — Я вижу, какой-нибудь маленький вертлявый, с кудряшками оборотень изрядно тебе досадил.

— И опять верно, — прищурил единственный глаз бродяга.

— А ты подумал, кому ты нужен, чтобы человек ради тебя поганил себе жизнь оборотничеством?

— А я, знаешь ли, не всегда вот с этим ходил, — хмыкнул бродяга, указывая острием ножа на грязную тряпицу через лицо.

— Вдвое проницательнее что ли прежде был? Смотрел в оба?

— Я и сейчас одним глазом тебя вижу.

— Чего же тебе тогда оборотней бояться?

— А я тебя не боюсь, — глухо молвил бродяга, поводя ножом. — Не боюсь, — повторил он, словно убеждая себя. — Ненавижу. — Все чувства его возмутились, как полыхнуло. Он ступил вперед, сокращая расстояние.

Золотинка придержала готовое уж было сорваться словцо, уразумев наконец, что впадает в пустое и злобное препирательство, словно нарочно дразнит бродягу, выводит его из себя бесстрастным по внешности противоречием. И чем больше она язвит, чем больше яда в ее лицемерном хладнокровии, тем больше утверждается в своем бродяга, ожесточаясь. Это-то и заставило ее опомниться, она поняла, что заигралась. Покосившись вниз на раскрытое с нарочитым пренебрежением платье, Золотинка взялась за пуговицы.

Отметил бродяга совершенную немалым внутренним усилием перемену или нет — не в том он был состоянии, чтобы заботиться ничтожными различиями в ухватках волшебницы, — но как будто обмяк, собственные терзания, душевный разлад и противоречия заставляли его колебаться.

— А если по-твоему… — помолчав, пробормотал он так, словно они собрались тут для мирной беседы. — что боюсь? Если по-твоему, — вскинул он глаза, — что тогда?

— Поэтому и готов убить? Из страха?

— А страшнее всего как раз потерять страх и расслабиться. Вот тогда страшно, — молвил он уже почти спокойно.

— Ты заблуждаешься. Оборотень не может скрыть свое естество. Кто совершает поступки, кто говорит, кто лжет и говорит правду, кто злится, кто жаждет, любит и ненавидит — тот сам себя разоблачает каждым шагом и каждым словом. Именно так. А все остальное — наша слепота. Ее и нужно боятся. Имея уши, не слышим, имея глаза, не видим. Вот что страшно. А убить ложь… Что ж, похвально убить ложь. Но как ты ее убьешь, если у лжи тьма обличий? Собственно говоря, чтобы убить ложь, нужно не бояться правды. Вот и все.

Что-то новое, доброжелательное, почти дружеское в мягком, женственном голосе волшебницы заставило бродягу насторожиться, он злобно мотнул ножом, оберегаясь от наваждения.

— Скажи еще, верить в людей!

Золотинка пожала плечами.

— Кто ничему не верит, тот верит всему.

— Красиво выражаешься, — враждебно обронил бродяга, делая шаг. В душе его колыхалось нечто мутное. — А теперь, — продолжал он неуловимо дрогнувшим голосом, — хватит болтовни. Ничто уж тебя не спасет, но хочу я одно: кто ты есть? Как тебя зовут? Имя!

Подбираясь ближе, он уже не прихрамывал, единственный глаз под сурово изломанной бровью смотрел с двойной бдительностью, о нерасположении шутить говорила скорбная складка рта.

Тягостное спокойствие владело Золотинкой.

— Все это не так важно, как кажется, — заметила она. — Но изволь: меня зовут Золотинка.

Подбираясь еще на шаг, почти неприметный, неразличимый шажок, бродяга покачивал головой, отрицая все, что говорила ему девушка.

— Я могла бы сказать, что, к счастью, к счастью для тебя, ты не способен на хладнокровное убийство. И это была бы правда, но она тебя не спасет — на хладнокровное не способен, а безумие уже рядом. Ты у края пропасти. Легко потерять равновесие.

— Имя! — повторял он, не слушая. — Ты скажешь мне имя, или… скажешь мне свое имя!