Любовь

Она опять обернулась. Каждый раз, оглядываясь на мужа, Нута улыбалась той непроизвольной и непритязательной улыбкой, которую рождает спокойное и радостное чувство. Лепель же, слегка ухмыляясь в ответ, кланялся — насмехался как будто бы над женой и над Юлием, над самим собой и над всеми вместе, полагая, что все они тут друг друга стоят.

— Ты счастлив? — спросила Нута, помолчав, и Юлий поежился от неловкости.

Несомненно искренний, без тени чего-то напускного, но потому только особенно неуместный на глазах у десятка праздных, жадно внимающих зрителей вопрос заставил его страдать. Он неопределенно закряхтел, ворочая в уме какую-то вымученную шутку, а Нута ждала ответа и нисколько, кажется, не сомневалась, что на заданный по существу вопрос, следует ожидать такой же, по существу ответ. Она, эта балованная и застенчивая принцесса, совершенно не стеснялась людей. Не то, чтобы она их не замечала, — она считала их всех своими, она разговаривала в толпе, как в кругу семьи, она не сомневалась, что ее поймут, и, может быть, сверх того, угадывал Юлий, считала необходимым и полезным говорить на людях. Все это было нечто новое и непостижимое для Юлия. Он терялся, не зная, как себя вести… и не произнес ничего. А Нута кивнула, словно услышала то, о чем он молчал, со всем согласилась и сказала:

— А я хочу мальчиков, чтобы было пять мальчиков.

— И погодки! — вставил от себя Лепель с живостью, которая обещала как будто хохму, но ничего не породила, Лепель ничего не прибавил. Казалось даже, что Нутин муж испытывает неловкость, вообще совершенно ему не свойственную, оттого что в речах Нуты чуть больше подлинного, личного и искреннего, чем это нужно для хорошего представления на открытом воздухе. И однако же не видит никакой возможности поправить жену.

— Я рад, Нута, очень рад… хорошо, что мы встретились, — сказал Юлий. — Я причинил тебе много зла. Не сознавая… нет, хуже, сознавая, что делаю. Прости… Прости меня. — Вопреки благим намерениям не выказывать застенчивости, он не смог справиться с собой до конца и держался крайне неловко.

Нута выслушала внимательно, помолчала, ожидая не захочет ли Юлий добавить еще чего-нибудь столь же важного и личного, чего-то такого, что нужно слушать, не перебивая, а потом сказала совсем не то, что Юлий готовился услышать:

— Да это было зло. И ты его причинил. Но не мне.

— Кому же? — ухмыльнувшись от волнения, спросил он.

— Принцессе Нуте. Я другой человек, Юлий. Принцессы Нуты нет, и мне ее жаль… жаль эту бедную девочку, ужасно жаль. Ей так не повезло в жизни. А я… я… со мной все другое… Бедняжка очень тебя любила, — добавила она в задумчивости.

И так это было чудно… эта вывернутая взглядом снаружи речь, что Юлий и сам начинал теряться, с кем он в действительности говорит. Точно ли это Нута или, в самом деле, другой, лишь отчасти и понаслышке знакомый ему человек?

— Да… бедняжка тебя любила, — протянула она, уставившись под ноги и легонько себе кивая.

— Надеюсь, не очень сильно, — пробормотал Юлий в качестве извинения.

Нута хмыкнула.

— Не надейся. Благонравная девочка любила тебя прежде, чем увидела. Она принялась любить, хотя и не без испуга, как только ей сообщили, что свадебный договор заключен. Она любила тебя в море, особенно в хорошую, тихую погоду, и чем ближе корабль подходил к чужим берегам, тем больше любила…. В прямой зависимости от расстояния, Юлий. — Нута улыбнулась. — А когда бедняжка тебя увидела… О! Она тотчас же поняла, что не напрасно слушалась старших, обратив на тебя все силы своей души. Ты был очень славный, Юлий.

Смешно сказать, это «был» почему-то кольнуло Юлия. Нута же вовсе не хотела его уязвить, просто она говорила как есть, как она чувствовала и понимала в этот час. И значит, она чувствовала и понимала, что он был очень славный.

— Да, хороший. Хотя и дикий.

И опять это «дикий» без всякого на то основания кольнуло его на миг насмешкой. Следовало признать, однако, что так оно все и было — именно дикий. Этого никак нельзя отрицать.

— А сейчас, Нута, я какой? — спросил он неожиданно для себя.

Она засмеялась, хитренько глянув, потом посмотрела в землю, на истоптанную траву, опять вскинула взгляд, чему-то улыбаясь, и сказала:

— Искушенный. Но не очень. Дикости в тебе много осталось. А Лепель, — она оглянулась, — он не такой простодушный как ты, но тоже дикий, хотя и понарошку. Ты дикий по-настоящему, а он понарошку. Но я это не сразу разобрала. А когда разобрала, то уж поздно было.

Лепель, вставленный в раму кукольного балагана, засмеялся, не разжимая губ, и почесал макушку. Вопреки обыкновению он был необыкновенно молчалив и сдержан.

— Все переменилось, Юлий, — сказала Нута, словно желая пресечь надежды. Юлий торопливо кивнул, заранее соглашаясь со всем, что имела заявить его бывшая жена, недолгая государыня и княгиня, ставшая затем кукольницей. — Той бедняжке казалось, что она тебя очень любит, но больше всего она любила свою любовь, а значит, саму себя. Теперь же мне кажется, что я люблю весь мир. Но это такой же обман, потому что на самом деле я люблю Лепеля.

Густая толпа, что обступила балаган, выказывала необыкновенную для племени скоморохов сдержанность — не слышалось легкомысленных замечаний, обычного, не сдержанного никакими приличиями и общественными перегородками зубоскальства, скоморохи переговаривались между собой, если случалось, приглушенными, едва ли не благоговейными голосами, и уж никто не вмешивался в разговор. Причиной этому следовало, по видимости, считать не одну только осмотрительность, понятную, когда имеешь дело с государем, но и особенное отношение к Нуте, высокое человеческое достоинство которой имели здесь предметом своей общей ревнивой гордости. Скоморохи словно бы представляли Нуту государю, и, похоже, они едва ли простили бы ему малейшее неуважительное движение.

— Не нужно ли тебе чего? — спросил Юлий, остро ощущая убожество своей скованной, приземленной мысли.

Нута же отвечала не сразу, и это показывало, что она отнеслась к предложению вполне ответственно.

— Я слышала, что оставшийся от правления Могутов древний закон приравнивает странствующих скоморохов к пропавшим бражникам кабацким. И там, в этом законе, будто бы есть такие нарочные слова, в насмешку: а походным скоморохам за бесчестье тень обидчика.

Ропот за спиной Юлия говорил, что унизительный приговор известен был развеселому люду слишком хорошо.

— И еще говорят, — продолжала Нута, — в суде свидетельство четырех странствующих скоморохов приравнивается к свидетельству двух оседлых или одного горожанина домовладельца.

— Безобразный закон! — воскликнул Юлий с горячностью, которую трудно было от него ожидать в продолжении этого неловкого разговора. — Законы нужно пересмотреть. Обещаю!

Не выказывая особенной благодарности, Нута кивнула, удовлетворенная естественным обещанием Юлия. Не удовлетворился однако Лепель.

— Государь, — напомнил он о себе из балагана, — нужны деньги.

— Да, — живо откликнулся Юлий, — конечно! — Ему казалось излишним и, может, даже не совсем приятным для Нуты касаться самоочевидных вещей принародно. Он чувствовал, что не вправе — не скромно это и не верно — навязываться со своими благодеяниями. Да и что он мог дать своей бывшей не долгой жене, растерзанный сомнениями, неудовлетворенный собой и несчастный? Что он мог дать ей теперь, когда она прекрасно без него обошлась?

Но опять, наверное, он поспешил с умозаключениями, ошибся (и осознал это с ощущением вины), не известно почему полагая, что деньги его будут благодеянием. Нута не видела тут благодеяния и ничего такого вообще, что могло бы поставить ее в неравное или неловкое положение, она не выказывала ни малейшего побуждения одернуть мужа, а тот запнулся лишь на мгновение.

— Мы с Нутой задумали кое-что. Дворец кукольных представлений… нечто небывалое. Дух занимается от одного замысла. И надо бы на первый случай, если скромно…

— Хорошо, мой друг, — перебил его Юлий, не давая Лепелю, по крайней мере, доводить дело до расчетов и сметы. — Вы получите сколько нужно.