Любовь

— Так ты чья будешь?

— Поплевина.

— В лавку ты как вошла?

— Волшебством.

На это, как оказалось, хранительнице очага нечего было возразить. Она двинула губами, отчего большой серый рот сложился недовольной чертой, и заметила:

— Горшочки-то не путай, у хозяина строго.

Помедлив на пороге, хранительница ушла, чтобы не нести ответственности за перепутанные девчонкой горшки, вероятно. Во всяком случае, она не выказала рвения защищать хозяйство от приблудных волшебниц, из чего можно было заключить, что Чепчугу не везло на служанок с тех пор, как его покинула Золотинка. Это нужно было признать, имея в виду и собственную ответственность за неудовлетворительное положение дел в течение последних трех лет, так что Золотинка живо взялась наверстывать упущенное.

Расторопная, на все руки сеть помогала Золотинке переставлять по двадцать предметов за раз, в несколько мгновений смахивать сор на всем пространстве пола — со стороны казалось, что девушка управляется одним взглядом. Куда повернется, там сами собой шарахаются от нее, прыгают на полки, выравниваются рядами, с суматошным грохотом скачут друг через друга горшочки, вздымается, никуда, однако, не разлетаясь, пыль, закручивается вихрем в тугие комья, и комья эти игривыми котятами сигают в мусорное ведро; все приходит в движение, чтобы успокоиться в благообразном порядке.

Разумеется, это была обманчивая легкость, не так-то просто, как представляется со стороны, иметь в виду двадцать или пусть даже десять предметов сразу, искусство это требует величайшей сосредоточенности и, главное, опыта, которого Золотинке как раз не хватало. Зимой этого года, всего несколько месяцев назад она управлялась с тремя-четырьмя предметами сразу, а теперь, расшалившись в упоительном ощущении собственной ловкости, которую нельзя постичь и понять сознанием… с размаху трахнула друг о друга горшочки — с треском брызнула жирная жижа.

Золотинка ахнула. Все банки и склянки, блюдца, ложечки, стеклянные палочки — все, что летало в воздухе в поисках своего места, все остановилось, застыло, подвешенное в пустоте без опоры (как это представлялось непосвященному). И пока Золотинка в смятении и растерянности пыталась что сообразить, несколько горшочков нехотя, с укоризненной медлительностью сорвались из пустоты на пол, хлопнулись, разбрызгивая содержимое, ибо волшебница запуталась тут, как сороконожка, во множественности своих умственных усилий. Запахло камфарой, резкими запахами ворвани, бобровой струи, серы.

— Что это еще за новости? — возмутилась, проворно явившись для расследования, хранительница очага. — Это что такое? Это что такое? — частила она, раздражаясь в злорадном негодовании.

— Это волшебство, — пролепетала Золотинка, щеки ее заливал жгучий румянец.

— Знаю я ваше волшебство! — презрительно фыркнула хранительница.

Но знала она его, как видно, недостаточно, потому ничего больше не придумала, как фыркнуть еще раз, никаких соображений, свидетельствующих о близком знакомстве с предметом не высказала и с видимым неодобрением, высокомерно следила, как девчонка суетится, уничтожая последствия крушения.

Разлитые по полу мази, рассыпанные порошки сами собой пучились, подтягивались в ком, отделяясь при этом от осколков и примесей, пустые банки слетали с полок и разевали горло, торопливо чавкая, всасывали в себя лошадиные дозы лекарств. Грязные ярлыки с разбитых банок, заботливо отряхиваясь и оправляясь на ходу, лепились к новым сосудам.

Только-только еще лавка пришла в божеский вид, как служанка, уловив голос хозяина, сунулась к двери. Золотинка, зачем-то хватившись за намотанный на голову платок, заметалась — слышно было, как Поплева отвечает Чепчугу Яре, — и, ничего толком не придумав, ринулась на лестницу, перескакивая ступеньки под скрип дверного засова. Наверху она замерла, оглушенная сердцебиением.

Да, это был Поплева и с ним старый лекарь Чепчуг Яря. Их голоса заполнили лавку, не оставляя ни малейшего сомнения в действительности каждого слова и звука.

— Поплевина горшки перебила, — поспешила сообщить служанка.

Поразительное сообщение это, злорадное по тону, невнятное по смыслу и недостоверное по существу — нигде не видно было битых горшков, осталось без внимания, — не особенно-то высоко ставили здесь здравомыслие служанки.

— Кто-нибудь приходил? Меня спрашивали? — сказал Чепчуг с некоторой строгостью, как бы призывая Ижога оставить болтовню и говорить дело, не признавая то есть Поплевина-горшки-перебила за некое проявление действительности. — Приходил кто?

— Поплевина, — со скрытым торжеством подтвердила хранительница очага, но мужчины, ни тот, ни другой, не выказали ни малейшего поползновения установить, чем вызвана торжественная краткость ответа. — Горшки перебила, — добавила она тогда для большего впечатления, но ничего не добилась.

— А правду сказать, молодой человек, — со вздохом молвил Чепчуг, возвращаясь на прежнее; молодым человеком, надо полагать, он именовал Поплеву, — правду сказать, я ведь уж было размечтался. Вот, думаю, придем, а у дверей карета шестериком. Выходит известная нам хорошо девица…

— Девица! — фыркнула хранительница очага, однако и это загадочное проявление чувств пропало втуне, то есть мужчины отнесли его, вполне справедливо, на счет дурного нрава обиженной судьбой хранительницы.

— Нет у меня дочери, и это не дочь, — с горечью возразил Поплева, обращаясь к товарищу.

— Знаю я там, кого пускать?! — отвела не высказанный упрек хранительница.

— Государыня у нас есть. Дочери у меня нету…

— Знаю я там Поплевина не Поплевина! — вторило вздорное эхо.

— И еще вопрос не замарана ли она кровью бедной моей девочки…

— Ни к чему эти разговоры, оставь, — молвил Чепчуг как-то без убеждения. Он и сам маялся сомнениями, слышалось Золотинке, которая едва дышала, затаившись на верху лестничного пролета.

— И возьми эти разговоры, что оборотни, оборотни, всюду оборотни, — продолжал между тем Поплева. — Люди воображают, это что-то вроде упырей — от одного взгляда стошнит. Да полноте! Ничего подобного, оборотень не во тьме рыщет, рядом он, улыбается. Под боком он, у тебя в постели. Собственная твоя жена, муж — кто поверит?! Монах, что стучится с постной рожей за подаянием, и поп в приходе, сосед твой… и дочь. Представить, что самый близкий тебе человек оборотень, что городской голова и князь, и даже глашатай на перекрестке — тоже оборотень, это жутко. А каждый думает, ну меня-то уж не коснется, я-то скумекаю что к чему.

— А хвать — он и сам оборотень, кто тщится других уличать, — невесело пошутил Чепчуг, но Поплева прошел мимо легковесного замечания, не понял или не заметил.

— Все кумекают, все настороже, все что-то себе подозревают, а оборотни, знай себе, бродят вокруг не распознанные, оборотни умствуют, разглагольствуют, поучают, проповедуют, пророчат, покровительствуют, похлопывают тебя по плечу… чавкают, жрут, оправляются и сквернословят в свое удовольствие — уму непостижимо. Голова идет кругом, как подумаешь.

— Вот и не думай, — хмыкнул неисправимый лекарь, который тщился отвлечь товарища от черных мыслей.

— Да, никто и не думает.

— Поплевина-то ваша все своим умом переставила, — ядовито сказала тут хранительница в ответ на безмолвный вопрос хозяина, который почувствовал наконец беспокойство от мелких перемен по всей лавке.

— Выражайся по-человечески — что еще за Поплевина?

…Наверху лестницы показались босые ноги под подолом застиранного платьица, ноги с опаской нащупывали стертые дубовые ступени… вот и еще ступенькой ниже, еще… Девушка остановилась у подножия лестницы. И поскольку мужчины все равно молчали, очарованные видением, она размотала повязанный вкруг головы платок, медленно освободила белоснежные волосы и потом в каком-то необъяснимом замешательстве, неуверенно тронула расслабленными пальцами бровь.

Они же глядели скорее испуганно, чем радостно, и Золотинка, не находя слов, — язык не поворачивался сказать что-нибудь обыденное, вроде «здравствуйте!» — обратилась дрожащим голоском к лекарю: