Любовь

И государыня явно не узнавала пигалика, хотя Золотинка выставляла себя на показ с опасностью попасть лошадям под ноги.

— Вот бы нас прокатила! — Золотинка поймала тут взглядом одного из босяков, который только что вырвался из толкучки и еще задыхался от возбуждения.

— Но, еще скажешь! — выдохнул тот с презрительным пренебрежением к такого рода пустопорожним разговорам.

— Попроси!

— Сам проси! Чокнулся?

— И спрошу, бояться не буду! — взвинчивала страсти Золотинка. Она рассчитывала прикрыться ватагой босяков.

— Ты?

— А то нет!

— Тьфу! — Раздосадованный пацан выругался и шумно фыркнул, подвинув на голове большой, не по размеру овчинный треух.

А Зимка-Золотинка, убедившись, что общество, разобрав серебро, все целиком нахлынуло к рядам стражи, ступила на подножку кареты.

— Государыня, смилуйся пожалуй! — вскричала Золотинка противным голосом попрошайки и кинулась напролом.

Видавшая виды стража опомнилась тотчас: спешили со всех сторон, чтобы перехватить мальчишку, витязь, прянув конем, мазнул его плеткой. Но Зимка-Золотинка уже узнала пигалика. А если и не узнала — себе не поверила, то вздрогнула в предчувствии той самой беды, которую и ожидала она со дня на день.

— Тебе чего? — спросила она с затаенным испугом, понятным, наверное, только для Золотинки. Слово государыни придержало ретивых охранников.

— Прокати, государыня, вот чего! — вскричал тут, как бухнул, из толпы мальчишка в меховом треухе. Все так и обомлели.

— Государыня, краешек подола поцеловать! Позволь подола коснуться! — бухнулась на колени Золотинка.

Главное, она не осталась в одиночестве. На взгляд привычных к уличным неурядицам стражников мальчишки галдели. Стражники не особенно разбирали их между собой. Мальчишки галдели все скопом.

То есть мятеж этот, несомненно, подходил под статью Уложения «Скоп и заговор». Скоп, неупорядоченное скопление народа, имелся налицо, а заговор живо изобразят в застенке. Вдохновленная этим обязывающим соображением, стража готовилась хватать и не пускать, чья-то грубая рука уже примерилась к Золотинкиному загривку, но государыня не замедлила.

Могла ли она промедлить, если на совести ее лежал Камарицкий лес?

— Вот как! Забавно! — сказала она с преувеличенным оживлением. — Это кто же тут хочет покататься со своей государыней? Кто тут у нас такой смелый? Ладно, смелого прокачу! — продолжала она, обращаясь к народу.

И тотчас же должна была остановить развязного парня из лавочников, который, крякнув и заломив шапку, ступил вперед. На широкой ряшке его застыла глуповатая, сама себе не доверяющая улыбка.

— За ребенка что ли себя считаешь? — недобро ухмыльнулась государыня. — Я детей потешить. Маленьких.

Теперь все притихли, включая и Золотинку, которая не вставала с колен, не делая, впрочем, попыток целовать Зимкин подол. Взбудораженная толпа, не вовсе еще разобравшись в своих чувствах, склонялась, по видимости, к умилению с изрядной долей опаски. Никто больше не отзывался на приглашение покататься. Надо сказать, что и сам зачинщик, пацан в меховом треухе, который своевременно поддержал Золотинку, впал к этому времени в малодушие и подался назад, а не вперед, оказавшись пред ликом государыни.

Ощущая себя не очень складно в тенетах всеобщей немоты, Зимка-Золотинка догадалась поймать за руку первую подвернувшуюся девчонку. К несчастью, одурела от испуга и девочка — опрятная малышка в передничке и с корзиной для покупок, — она уперлась, вся деревянная, и скривилась мордашкой, так что толпа зевак, стража в лентах, витязи в перьях и со знаменем, величественные гайдуки-великаны и ездовые, сенные девушки у кареты — весь честной народ ужаснулся, ожидая неминучего рева.

Лжезолотинка, скрывая происходившую из нетерпения злость, тянула паршивку за руку, а та, вцепившись в корзину, где кто-то шевелился под тряпкой, обомлела до бесчувствия, до невозможности зареветь… Но беда нагрянула с другой стороны.

Неподалеку в толпе семейство добропорядочных горожан лихорадочно выдавливало из своей среды подходящего по размерам добровольца, который тоже сопротивлялся. Папаша и мамаша шипели, не разжимая губ, а мальчишка — эдакий ангелочек в сапожках — выкатив безумные от ужаса глаза, хватался за материн подол. Да не тут-то было!

— Это ж какая честь! — сипел отец сквозь зубы, не забывая при этом приятно улыбаться в сторону государыни. Улучив миг, он удачно рванул малыша от материнский юбки и такой снабдил его на дорогу затрещиной, что ошеломленный ангелочек хлопнулся наземь и — натурально! — взвыл.

Золотинка же, неприметно трогая болезненный рубец через плечо, который оставила плеть витязя, подумывала не пора ли вставать с колен. И хотя по всему выходило, что пора, не вставала, понимая, что окажется в пустоте: государыня, деятельно волочившая к карете упрямую паршивку с корзиной, в который беспокоился гусь, не замечала, однако, затеявшего сыр-бор мальчишку.

А где же затерялась та худенькая, с голодными глазами нищенка в драном платьице, что мечтала коснуться государынева подола? Тут она была, на виду. Помутившись от непосильных чувств, бедняжка так и обмерла, не смея ступить вперед, но страстно еще надеясь, что прекрасное божество ее бросит неблагодарную девчонку с гусем и обратит внимание на того… на того, кто замлел от горячего, непосильного чувства.

Между тем растревоженный тряской гусь, выпростал из мешка голову, поднявшись над корзиной, и в припадке мстительного отчаяния цапнул клювом, что пришлось.

Как щипцами, схватил он царственное запястье пониже усыпанного алмазами браслета — Лжезолотинка со вскриком отдернула украшенную неясной отметиной руку.

Этим и окончилась борьба.

Расходившийся гусь злобно мотал в корзине свою змеиную голову, что лишний раз обличало убийственную неподвижность застывшей в помертвелых чувствах паршивки.

Государыня, страдальчески изломив брови, поднесла было руку к губам, но удержалась от того, чтобы поцеловать самой себе «ваву», и бросила сиплым от переживаний голосом:

— Пойдем, девочка. Все-е-ех прокачу.

Так что смельчаков набралось немного: в карету набились Золотинка, понятное дело, и трое самых оборванных мальчишек, среди которых не затерялся и сорванец в меховом треухе. Все четверо, с нескладными ужимками, потея от напряжения, затиснулись на переднее сиденье, а государыня раскинула свои юбки на заднем. Сенные девушки ее остались на мостовой. Там же осталась паршивка с корзиной; все еще не в силах постичь разумом происшествие, она с тупым изумлением глядела на бездыханного гуся — один из стражников свернул наглой птице шею. Голодная нищенка в куцем платьице, что мечтала коснуться благоуханного подола, дрожала в бессильной, горестной немоте.

— Трогай! — крикнула звенящим голосом государыня.

В толпе прокатилось жиденькое «ура!»

Государыня, нестерпимо прекрасная, откинулась на подушки сиденья, не пытаясь даже изображать гостеприимство, хмурый взор ее брезгливо скользнул по лохмотьям, по грязным босым ступням, которые мальчишки поджимали, не зная, куда девать. Скромно пристроившийся пигалик заставил ее болезненно подернуться, щека напряглась, как от зубной боли, руки, сложенные на черной с белым растительным узором юбке, не находили места, скованные и неловкие.

Обомлевшие пацаны, разумеется, не могли оценить близкое к припадку состояние государыни, они не догадывались, что делается с царственной хозяйкой, и принимали эти подергивания за обычные проявления величавости. Они тихонько шептали друг другу «лафа!» и понемногу смелели, сдержанно толкаясь локтями, двигали занавески на окнах и выглядывали в надежде, что кто-нибудь из уличной шантрапы остолбенеет на месте, признав в карете великой государыни знакомую рожу.

Золотинка же, вихрастый розовощекий малыш, не сводила с соперницы сурового взгляда, о который Зимка уже успела обжечься. Недобрые мысли мучили Золотинку, побуждая к какой-нибудь дикой выходке, и нужно было зажмуриться, чтобы вспомнить, зачем она здесь, зачем искала свидания. Не время было для злобы, чувства, вообще говоря, и бесполезного, и вредного.