Любовь

С новым днем, который начинался на вершинах гор в противостоянии сверкающих снегом отрогов и жесткого очерка погруженных в тень скал, заново стал вопрос, куда податься.

Легко сказать, что Золотинка прикидывалась, воображая себя бесприютной сиротой, но право же то были вполне законные, хотя и не лишенные приятности сомнения, ибо, сваливши с плеч невероятной тяжести долг, она чувствовала, что вся оставшаяся жизнь — сколько бы ее ни было — дана ей наотмашь, задаром — без всяких предварительных условий. И лучше было не тревожить судьбу, выясняя сколько той жизни осталось, Золотинка уж получила предупреждение, когда обнаружила у себя позолотевшую вплоть до запястья руку. Понимающему достаточно. Нужно ли было искать новые свидетельства очевидного: возвращаться к собственному облику для того, чтобы выяснить, как далеко продвинулась смерть — до локтя или до плеча? Золотинка предпочитала не знать этого и жить каждым днем, каждым отпущенным ей часом, не оглядываясь на прошлое и не задумываясь о будущем. Кажется, это возможно. Право возможно, если не трогать, не шевелить неосторожным движением память, не задевать совесть, оставить мысль о заблудившейся где-то в неведомых краях девочке… да нет, давно уже взрослой девушке Золотинке.

В сущности, она чувствовала себя неплохо в скромном обличье пигалика. Что еще нужно для умиротворенной растительной жизни?.. К тому же чужое обличье — вполне достойное между прочим! — защищало ее от ненужных надежд… от утомительных мыслей о Юлии и Зимке Чепчуговой, от беспокойного воображения, которое заводило порой в дебри недобрых намерений и побуждений. И даже, что удивительно, от страстных снов, что неизменно посещали ее в заключении у пигаликов. Золотинка отлично помнила, как, ставши собой в блуждающем дворце, оказалась беззащитна перед толпою обступивших ее призраков… И те же призраки памяти, нехорошо пристрастные к красавице с золотой рукой, не торопились узнавать ее в облике простодушного малыша.

Чего же еще? Умывшись снегом и наевшись овсяной кашицы, Золотинка бодро бежала волнистой ледовой дорогой под уклон и едва удерживалась от мальчишеского желания скакать вприпрыжку и голосить, пробуждая горную тишину. Так же шустро, не затрудняя себя раздумьями (что за сладостное чувство!), она скатилась в сухую каменистую долину, где причудливо плелись ручьи талой воды. И за какие-нибудь полчаса оставила зиму, чтобы оказаться в жаркой действительности изумрудно-зеленых склонов распахнутой настежь долины.

Здесь начали попадаться отставшие от товарищей невольники, они млели на солнце, дремали или мучались животом, не желая делать ни шагу. С поразительным, ребяческим легкомыслием недавние невольники змея, полагали, что запас в несколько зерен волшебного овса обеспечит им безбедную жизнь на неопределенные времена, что свирепый холод никогда не вернется — о завтрашнем дне тут никто не думал. Золотинка не стала спорить и больше не останавливалась, встречая то там, то здесь расслабленно бредущих или расположившихся на затянувшийся привал беглецов.

Дорога, местами крутая и дикая, нигде, однако, не являла действительно неодолимых трудностей, Золотинка быстро спускалась и к полудню потеряла последних попутчиков. Люди разбрелись без следа в высоких лесах из подпирающих небо пихт, в путанице ущелий и крутояров, где случайные тропки с отпечатками копыт и мягко ступающих лап заводили неведомо куда, понемногу сходили на нет и терялись в дремучих чащах.

Ничего не оставалось, как пробираться по руслу ручья, который, сбегая вниз, несомненно, искал другие ручьи и реки, чтобы рано или поздно вывести на простор. А пока, пока Золотинка оказалась в сыром и мрачном ущелье, где не бывало солнца, где она скоро продрогла и промокла, то и дело перебираясь в поисках сносного пути с одного берега на другой.

Здесь-то, поглядывая вверх, в яркую щель неба над головой, она приметила порхающее между скалами существо, которое настолько не походило на птицу, что Золотинка остановилась: вот те раз!

Это была витающая в узкой теснине палка. Хотенчик, если быть точным.

Вспомнив детство, Золотинка засвистела, сунув четыре пальца в рот. Потом она испытала на хотенчике утю-утю-утю, цып-цып и гули-гули, другие известные приманки, вроде кось-кось, но, видно, одичавшая в дебрях палка не считала себя домашним существом, она не откликалась, бестолково мотаясь между скалами.

По правде говоря, Золотинка не имела ни малейшего понятия, как привадить беспризорного хотенчика, а сделать это так или иначе было необходимо — имелись основания полагать, что это был как раз хотенчик Юлия, заряженная раз навсегда на желание Юлия палочка-водительница, которая привела Золотинку к Почтеннейшему коту, что повлекло за собой столь много значившие в слованской истории события. Загадка свихнувшейся волшебной палочки вновь встала перед Золотинкой во всем ее первоначальном противоречии, и было бы малодушием удалиться от дел, не предприняв попытки разрешить старое недоумение.

Золотинка вздохнула. Она догадывалась о коварном свойстве случайностей затягивать человека в дебри непредвиденных пустяков, которые мало-помалу опутывают его узами необходимости… Ведь Золотинка чувствовала себя свободной! Почти свободной. И вот — не успела бежать и попалась.

Значит, нужно было ловить хотенчика. Золотинка, как это часто бывает с людьми, которые поступают по обязанности, без настоящего желания, взялась за дело, не особенно заботясь будет толк или нет. Она принялась швырять камни с довольно-таки смелым расчетом сбить палочку на лету.

С таким же успехом можно было бы метить в шныряющую над верхушками деревьев ласточку. Камни глухо стукали о крутые стены ущелья, многократно отскакивали, повторяясь эхом, вздымали брызги в мелких водах ручья.

Вот когда почудился ей кошачий плач. Жалобное мяуканье осиротелого, потерявшего в беде гордость кота.

— Нельзя ли поосторожней? — раздался надсаженный, не совсем внятный, как бы неестественный голос. И чудо это уж никак нельзя было приписать обманам слуха.

Почтеннейший! сообразила Золотинка внезапно.

— Почтеннейший, ау! — крикнула она, удержав в руке камень.

Пришлось повторить призыв еще раз и два, когда заблудившийся среди эха голос ее возвратился бурчанием:

— Что еще надо?

Это было довольно странно, если принять во внимание, что Золотинкин собеседник первый начал, но ничего, кроме странностей, ожидать от Почтеннейшего и не приходилось. Похоже, он прятался на уступе отвесной скалы, примерно там, где витал хотенчик.

— Слезай сюда, старый негодник! — прокричала Золотинка, задравши вверх голову. — Я пришел спросить тебя за все твои подлости. Мало не покажется! Слезай, говорю!

— А что, собственно, в чем дело? — уклончиво отвечал кот после известного промежутка. — И кто спрашивает?

Приходилось напрягать слух, чтобы не ошибиться в значении мяукающих слов, но теперь Золотинка приметила самого кота — маленькая ушастая голова его показалась над щербиной скалы — локтей двадцать или тридцать выше ручья.

— Кто спрашивает?! Слезай пока цел!.. Слезай, а то худо будет! — повторила она некоторое время спустя, не дождавшись ответа. И кот слабо мяукнул:

— Н-не м-мог-гу!

Так тихо, что Золотинка едва удержалась от искушения переспросить. В следующее мгновение уже она сообразила, что значит это необыкновенное смирение, и должна была удерживать смех.

— И давно ты туда попал?

— Вчера… Вчера я попал сюда. А теперь раскаиваюсь. Мне стыдно, — добавил кот умирающим голосом. — Я осуждаю свое поведение. Я вел себя недостойно. — И поскольку Золотинка все равно молчала (закусив губу, чтобы не расхохотаться), он припомнил еще последнее, предельное в своей безропотности соображение: — С моей стороны это было непростительное мальчишество.

— Пожалуй, я подумаю, как тебя выручить, — значительно сказала Золотинка, подавив смех. — Но ты будешь наказан.

— Справедливо, — угодливо поддакнул кот.

— И будешь обязан мне отчетом за все свои проделки.